В моих глазах, студента музыковедческого факультета, Гаага была совсем не похожа на Амстердам. Когда по окруженной лугами железной дороге я переезжал на поезде с одного центрального вокзала на другой, в моем внутреннем мире свершалась полная метаморфоза. Если Амстердам, можно сказать, выдвигал оппозицию браку, то Гаага медленно, но верно подрывала господство симфонического оркестра. На своем факультете на Кейзерграхт мы, студенты и преподаватели мужеска пола, обязаны были молчать, если писсуары в туалете вдруг оказывались перетянутыми лентами. На улице, особенно на Дамраке и на Лейдсеплейн, приходилось выдерживать женские взгляды, провожавшие нас и словно свистевшие нам вслед, — это еще надо было суметь выдержать! Пройти одному мимо такого уличного кафе, в котором женская компания сидела за пивом или вином, порой казалось делом весьма щекотливым. Девушки пихали друг друга локтями, хихикали, нахально рассматривали мужской гульфик, — все это несколько смущало, если не сказать — ужасно раздражало.
Продолжительность учебы в университете в ту пору роли не играла. Заговорщицы-студентки, борющиеся с рабством брака, не переживали за оценки, а проводили акции за распространение противозачаточных таблеток. Впрочем, естественно, из политических соображений правильным считалось вообще не ложиться со своими поработителями в постель. Амстердам становился лесбийским городом, оплотом феминизма, которому со временем удалось отучить целое поколение мужчин поклоняться даме и подавать ей пальто.
В Гааге тем временем увлеченно разучивали Шёнберга.
В этом сером правительственном городе стали складываться яркие, динамичные ансамбли, которым в будущем предстояло определять музыкальную жизнь Нидерландов. Заглядывая в обветшалый особняк на Бейстенмаркт, я видел студентов, по-старомодному неподвижно застывших на скамейках вдоль голых стен помещения, которое прозвали залом ожидания. Кругом — безумная какофония звуков. В классах этого здания девятнадцатого века отсутствовала какая бы то ни было звукоизоляция. Они отличались скрипучими полами, великолепными роялями, шкафами, заполненными партитурами, и печками высотой в человеческий рост. Топил эти печки коренастый краснолицый служащий в форме по прозвищу Факел, видевший в этом занятии свое жизненное предназначение. На третьем этаже располагался актовый зал. В нем народ из зала ожидания превращался в музыкантов-инструменталистов и певцов, с удивительным энтузиазмом исполнявших вещи, никогда дотоле не звучавшие в их стране. Я всегда был рад, что не поленился зайти, потому что видеть, как исполняют музыку, это, конечно, не то же самое, что просто ее слушать. И до сих пор помню свое изумление при виде студентов, под влиянием нот вступающих друг с другом в беззастенчивую, почти запредельную связь, которая в скором времени вновь разрешалась чем-то неопределенным.
— Знаешь что, — как-то раз сказала мне Сюзанна Флир — после одной из дневных репетиций мы с ней и со всей группой направились в порт Схевенингена. — Я, пожалуй, возьму копченую селедку.
Море было зеленым, насыщенного зеленого цвета — я подумал об этом, когда входил в шумный холл гостиницы, позади меня — Ван Влоотен. Мы с ней сели на базальтовые плиты возле самого мола и стали смотреть на проплывавшие в двух метрах от нас рыбачьи шхуны. Отчего вдруг ожило и стало таким ярким это воспоминание? Сюзанна Флир протянула руку в сторону одного из суденышек, из маленького четырехугольного окошка каюты на нас смотрела женщина, которая вдруг заулыбалась и помахала нам, потому что ей показалось, что это мы машем ей.
— Ах, и я бы могла так жить… — прошептала Сюзанна Флир едва слышно.
Какой она была хорошенькой, я рассказал Ван Влоотену уже после того, как мы с ним устроились в старинных креслах, и я, сам не знаю из каких побуждений, стал описывать слепому внешность молодой женщины, с которой его недавно познакомил.
Он кивнул, ничего не сказал. Но я тем не менее заметил, что мне, а вернее сказать, ей самой, удалось пробудить в нем интерес. При всей своей сосредоточенности он опять начал характерно ерзать, потом поднял руку — и вновь сию минуту перед ним явился официант. Пока он со знанием дела наводил справки об имеющихся в баре сортах виски, я продолжал рассматривать увлеченную беседой скрипачку в снопе света, падающем сбоку сквозь двери террасы, причем не могу не признаться, что эмоции, овладевшие мной благодаря Ван Влоотену, совпадали с моим личным энтузиазмом. “При каждом новом знакомстве он, должно быть, чувствует себя совершенно посторонним”, — думал я, краешком глаза наблюдая за желтым платьем из тонкой ткани с глубоким вырезом на спине, в котором на фоне бледной кожи выделялась коса.