— Ну-с, как идут дела?
Оба подняли голову и посмотрели на меня, если, конечно, ухмылку Ван Влоотена можно было назвать взглядом.
— Хорошо, — сказала Сюзанна Флир.
Она улыбнулась мне, но не дала увести разговор от темы, которую они с Ван Влоотеном в тот момент обсуждали.
— Это так, — подтвердила она. — Когда играешь, то, конечно же, думаешь в первую очередь о собственной партии.
Он: “Разве вы не исполнитель и слушатель одновременно?
Она: “Да, конечно. Но когда я играю, я не слышу целого.”
Он: “Может быть, это потому, что ваша партия в качестве первой скрипки ведущая?”
Я увидел, что с этой минуты ее глаза спокойно сосредоточились на нем и больше не скользили по сторонам. Она ответила, что действительно, ухо в первую очередь улавливает более высокие звуки, но нередко в квартете не скрипка, а скорее альт с его ложно-скромным голосом, казалось бы, теряющимся в общем хоре, выступает как возмутитель спокойствия.
— Прекрасная миссия, — отозвался он.
Мне было понятно, что он хочет снова заставить звучать ее голос. Ради всего святого, пусть она говорит! Он хотел, чтобы ее кожа и мышцы на лице оживали от притока крови и от прямоты, с которой она выражала свои мысли.
Он спросил ее о счастье игры в ансамбле.
В своем ответе она подчеркнула значение опасности.
— Бывает такое ощущение, — сказала она.
Я знал, что сейчас она уже не в классе, а в помещении за следующей дверью — на сцене.
— Но бывает, что все идет, как по маслу. То, чем ты занимался в жизни, весь пройденный путь, репетиции, поиск, раздумья, все соединяется… в мгновении, которое рождается сейчас. Страха больше нет, ты весь — сплошное вдохновение.
Она нахмурила брови, ее ноздри напряглись.
— И? — промолвил он.
— И тогда настолько растворяешься в общей игре, что говоришь себе: “Э-эй, осторожно!”
Она повернула голову в мою сторону и бросила на меня взгляд, который было трудно расшифровать. Помолчав несколько секунд, она сказала: “Ладно, сейчас мне надо сходить наверх. Через десять минут я вернусь”.
И она ушла переодеваться, Сюзанна Флир, та самая, которая только что разговаривала с загадочным слепым мужчиной. Я был уверен, что ей приятно было его внимание, что ее взволновала его трагедия, но что в ее планы отнюдь не входит привлечь специально к выступлению Шульхоф-квартета внимание знаменитого критика, прибывшего сюда для того, чтобы написать статью. Не таким она была человеком. Вообще с этой минуты все пойдет не так, как было задумано. Он вообще ничего не напишет. Мариус ван Влоотен, не утруждая себя объяснениями, не представит обещанную газете “Ханделсблад” статью, посвященную Международной неделе струнных квартетов в Бордо. В тот вечер он по долгу службы еще сходит на первый из двух концертов. Но лишь при условии, что потом, проигнорировав праздничный ужин, он сядет в такси и вернется назад в свой номер в гостинице. Так он обычно делал. Надиктовав на магнитофонную пленку свои беглые впечатления, он привычно закажет себе порцию стейк де Бордо, запьет жаркое половиной бутылки “Шато Ла Роз” и уляжется спать. И потом в очень странном настроении будет слушать грохот грозы, на краткий миг разразившейся над этими краями — от старой башни Монтеня в Перигё до огромных портовых сооружений, там, где Жиронда, разлившаяся в необозримый поток, впадает в Атлантический океан.
Он навис надо мной.
— Скажите-ка мне, — он был полон любопытства, — когда мы с ней говорили, она смотрела на меня или по сторонам, или, может быть, разговаривая со мной, она смотрела на вас?
На меня… Я взял в руки стоявший перед нами на столе почти полный бокал Сюзанны Флир. Выходит, слепота рождает страх или опасение, что и тебя самого не видно, вдруг подумал я. Я ненадолго закрыл глаза и представил себе, каково это, должно быть, говорить с человеком, который про себя думает: “Какое имеет значение, улыбаюсь ли я ему или нет, для чего вся моя мимика, не лучше ли адресовать выражение моего лица кому-нибудь третьему в нашей компании, ведь мои слова слышно и так”. Я допил единым залпом сладковатую влагу в бокале. Вино ударило мне в голову.