— Я был рад, что они сыграли четыре части почти без перерывов, на едином дыхании, — сказал мне шотландский скрипач.
Я согласился с ним и сказал, что, по-моему, Яначек все так и задумал. Скрипач наклонил голову, он в этом разбирался.
— Но только он хотел, чтобы паузы между частями были чуть длиннее.
— Да.
— Он хотел, чтобы история как бы сама себя подгоняла.
Мы уставились друг на друга.
— Да, — произнес я наконец. — Он думал о роковой психологической драме, которую ничто на свете не властно предотвратить.
Отвернувшись от собеседника, я заметил на противоположной стороне фойе Ван Влоотена. Он стоял один на пороге между распахнутых дверей балкона, спиной ко мне. Его затылок, возвышающийся над остальными, выделялся на фоне какой-то башенки на улице, кажущейся в сумерках почти черной.
Я никогда не слушаю. Ведь если поднимется вся эта паника, сумеете ли вы нацепить эту малюсенькую масочку себе на нос и на рот? Стюардесса, стоявшая передо мной, почти справилась со своей задачей, ей оставалось лишь закрепить на затылке резинку. Но на воображение пассажиров все это, конечно же, действует, посему я нащупал у себя над головой вентилятор и крутил его до тех пор, пока не почувствовал легкий бриз, повеявший мне в лицо. В памяти промелькнула знакомая строка: “Ветер-ветер, для чего ты усталый труп ласкаешь?” — и в тот же миг я вспомнил, что в Гранд Театр позавчера вечером тоже был небольшой сквозняк.
Что было очень и очень кстати. Гранд Театр — это здание восемнадцатого века, зрители в нем втиснуты в плюшевые кресла, расположенные в три яруса. Недавний ливень не принес прохлады — совсем даже наоборот — воздух за окнами в коридоре был очень душный, душный и спертый. Тем отраднее был ветер, струя воздуха вливалась в боковые двери партера, невидимая ласка прочно связывала воедино зрителей передней части зала, где в зрительской массе уже и так возникло целое море тепла и огромный накал сопереживания. Все вслушивались в мелодию первой скрипки: до-диез — ре — до-диез — си — до-диез — фа-диез — ре — до-диез — си, который несет в себе слово “да” и обещание тайного наслаждения, а также ответ, с полной серьезностью даваемый альтом. “Как странно, — размышлял я, — восемьсот человек, сидящих в зале, как один человек слушают историю и воспринимают ее в то же время в виде восьмисот различных версий”.
И при этом смотрят на четверых музыкантов. Альтист был высоким и темноволосым; сев на стул наискосок, он пиликал с бешеной скоростью, подчиняясь диктату нот, лицо его при этом приняло слегка напряженное, но очень таинственное выражение. Гонка шла на протяжении многих тактов, а тем временем исполнитель партии второй скрипки ждал с несколько сердитым видом, упираясь каблуками в пол. Порой не сразу догадаешься о том, что можно понять уже с первой минуты: Мариус ван Влоотен не только смотрел исключительно на исполнительницу партии первой скрипки — для него это и не могло быть иначе — он и слушал-то в основном только ее партию.
Это был необыкновенный вечер. Сюзанна Флир сама говорила за день до этого критику: “Когда играешь, не слышишь целого”. Вот и сегодня в музыкальной повести, которая должна была прозвучать, она вела лишь свою линию, прослеживала судьбу, предназначенную именно ей. Этот процесс для музыканта никогда не бывает пассивным, ведь если хочешь, чтобы свершилось предначертанное, двери судьбы должны быть распахнуты настежь. Так она и играла в тот вечер, Ван Влоотен это услышал, но, естественно, не мог знать, какого правила она придерживается в своей предельной творческой концентрации — это был некий совет, мистическое указание, сформулированное ее учителем после долгих раздумий и осторожно облеченное им в следующие слова: