Я видел ее тогда в последний раз. У меня за спиной раздался сигнал такси. Я подхватил свой чемодан и уехал в аэропорт.
9
Через десять лет после того, как мы с Мариусом ван Влоотеном вместе летели в Бордо, я снова ненадолго приехал в Европу и вот в Схипхоле, возле стойки регистрации пассажиров, в очередной раз повстречал критика. Из-за того что почти сразу после нашей первой встречи я по работе перебрался в Принстон, летняя неделя, проведенная в Шато Мелер-Брес, довольно быстро покрылась пеленой забвения. Но на нашем континенте даже судьба предстает в миниатюрном обличье, и вот не прошло и десяти лет, как она, словно шутя, поставила меня в очередь следом за Ван Влоотеном. Мы разговорились, и я заметил, что настроение у него хуже некуда.
Девушка за компьютером не прибавила ему оптимизма.
— Вы предпочитаете сидеть у окна или с краю? — спросила она его, не отрывая взгляд от экрана.
Ван Влоотен усмехнулся, я подошел, встал с ним рядом и со словами: “Господин предпочитает место с краю” положил на стойку свой паспорт и билет.
— Дайте, пожалуйста, место у окна мне.
С раздраженным лицом он прошел со мной на паспортный контроль. Я увидел, что он отлично знает дорогу, и даже что-то по этому поводу сказал.
— Раньше знал, — отозвался он, — до тех пор пока тут все не перекопали. — В этой чертовой стране вечно что-нибудь расширяют, мусорят, создают неразбериху, и все из-за кучки идиотов, которым, видите ли, охота по дешевке прокатиться в Испанию!
Уже вскоре мы оказались на переходе по пути к сектору G, где чуть в стороне за загородкой до обалдения стучали пневматические молотки и надрывался голос ведущего популярной радиостанции, скороговоркой тараторящий мужской голос, от которого с ума можно было сойти. Это еще чудо, что мы услышали объявление о том, что вылет рейса ZD421 в Зальцбург временно откладывается.
— Боже правый! — произнес Ван Влоотен четверть часа спустя, сжимая ножку бокала шампанского.
Мы с трудом отыскали бар, этакое ослепительное помещение, сверкающее хромированным металлом и зеркалами; он казался спасительным островком среди удушающей давки прохода. Пахло устрицами и рыбой, из напитков имелось только шампанское.
— Ну и гадость, однако, — обронил Ван Влоотен в сторону соседа, сидевшего за стойкой справа от него.
В ответ анонимный пассажир, “жертва кораблекрушения” вроде нас, поведал о том, что сорокавосьмилетнему пилоту нашего самолета отказано в разрешении на вылет. “Да-да, обнаружили алкоголь, концентрация в крови значительно больше разрешенных 0,2%”.
— Этот румын, — пояснил мне Ван Влоотен, — теперь должен спать четыре часа.
Его голос, ставший вдруг глухим и беззвучным, как у человека, волю которого парализовал огонь, заставил меня повернуть голову. Глаза, под которыми пролегли черные круги, он устремил в пол, челюсть непрерывно двигалась, как будто он все время что-то жевал.
Я спросил, как у него дела — ведь прошло столько лет.
Он ответил, что две недели назад она его оставила.
Я не сразу понял, о ком идет речь, и потому осторожно спросил:
— Ваша жена?
— Сюзанна.
И он рассказал мне, что буквально сегодня рано утром он получил письмо от ее адвоката, он к тому времени еще даже не побрился и не успел одеться.
— Почту нам всегда приносят раньше девяти.
— Прочитайте мне вслух, — попросил он своего шофера и по совместительству слугу, которого совершенно не стеснялся по той простой причине, что не мог себе этого позволить.
Он сидел в это время на кухне, на своем обычном месте за столом, за которым оказывался ежедневно ровно без четверти восемь — время начала их завтрака с Сюзанной и их шестилетним сынишкой. День был ослепительный. У него за спиной была открыта дверь в огород, и человек опытный по кудахтанью кур мог бы сейчас же определить, что на улице удивительно тепло и солнечно. Но Мариус ван Влоотен, не спавший уже три ночи подряд, в таких вещах не разбирался; в руке он держал ложку, в горячем кофе медленно растворялось несколько таблеток аспирина.
— Читай! — приказал он, поднес ложку ко рту, проглотил содержимое и начал размешивать кофе в большой чашке, стоявшей перед ним на расстоянии, выверенном до миллиметра.