Она вырвалась из его рук. Уже несколько дней подряд они ссорились из-за того, что она наотрез отказывалась признаться в том, в чем он уже не первый год был совершенно уверен. Альтиста в своих спорах, кстати сказать, ни один из них ни разу не упомянул. Эмиль Бронкхорст — это было просто имя коллеги-музыканта из Шульхоф-квартета, к которому критик, наравне с другими, приходил в артистическую пожать руку после первого исполнения новой программы.
— Как тебе понравилось, Мариус? — спросил его как-то раз альтист после концерта, состоявшего из произведений Шуберта и Шёнберга.
Они стали говорить о том, как удачно сочетание в одной программе произведений этих двух композиторов.
— Оба они были провокаторами, — заметил Ван Влоотен.
— Действительно, — согласился его собеседник. — И тот и другой сумеет, если понадобится, обойтись без исторической поддержки.
Их голоса сходились на одной и той же высоте, ведь и альтист тоже был рослым мужчиной крепкого сложения.
— Ну что, пошли? — сказала через некоторое время Сюзанна, и он последовал за ней к боковой двери, из которой был выход на окутанную ночным сумраком парковочную площадку.
Он еще не привык к их новой машине, поэтому она слегка приложила его руку к открытой дверце, чтобы он смог найти свое сиденье, и только потом села сама. Они выехали из города и свернули в сторону побережья.
— Может быть, вы думаете, — спросил меня Ван Влоотен, помолчав, — что слепой не такой как все, что он не берет себе в помощники дьявола? Язва, экзема, алкоголизм, разрушительные психические расстройства…
Он поднес руки к вискам, словно хотел сказать: “Но только почему, черт побери, в моем случае именно это?”
— Моя ревность, — медленно проговорил он — я впервые услышал из его уст это слово, — моя ревность разворошила нашу любовь, словно кокон, опутанную тысячью и одной нитью, и выпустила на волю целый рой жужжащих слепней.
Они въехали в деревню, миновали небольшую площадь и покатили дальше по дороге к морю. Сюзанна была молчалива, сосредоточенна, но на опасном крутом склоне так было даже лучше. Но он вдруг раскричался, заявил, что больше так не может, что она с ее любовником зашла слишком далеко. Он яростно настаивал, чтобы она рассказала, хорош ли в постели тот господин, с которым она проводит ночи на гостиничных койках, и удовлетворяет ли он ее в особом, сонном варианте любовного поединка, которому она так любила предаваться по утрам!
Не обращая внимания на его грубость, она подъехала к гаражу, двери автоматически раскрылись, и внутри загорелся свет.
— Не делай, пожалуйста, такую страшную физиономию, — сказала она.
Не дожидаясь ее, он вышел из машины.
Войдя в кухню, он врезался головой в низко висящую лампу. Открыл холодильник, но можжевеловой водки на месте не оказалось. На лестнице он споткнулся о какую-то обувь. Он направился поцеловать на ночь своего сынишку и заодно хотел узнать, дома ли он: вначале он заблудился среди помещений и коридоров, потом прошел через комнату няни и наткнулся на детскую кроватку рядом со шкафом возле стены. Очутившись у себя в спальне, он быстро разделся и когда ложился в постель, то услышал, как она включает свет. Она легла рядом с ним. Дождавшись второго щелчка выключателя, он повернулся на бок, как это было у них принято, к ней лицом.
Мы встали на ленточный транспортер. Только что объявили наш рейс, и сейчас путь наш лежал в отдаленный сектор аэропорта, к выходу G86. Ван Влоотен по-прежнему стоял в затылок за мной, тем временем целая вереница юродивых в сандалиях сердито продвигалась слева от нас. Я обернулся и, увидев его лицо, снова испугался. Глядя на опущенные вниз уголки его рта, на которых пенилась влага, я подумал, что такие лица бывают у тех, кто только что перенес приступ. Может быть, именно это она имела в виду, когда говорила про “страшную физиономию”? Как же, наверное, неприятно не иметь представления о том, как ты выглядишь!
— Кругом все такая же толчея, — сообщил я.
Ван Влоотен не реагировал, давая понять, чтобы я не мешал ему думать. Что ж, я тоже вернулся назад в его ситуацию, выходит, он пытался скрыть от нее свое лицо, что вполне понятно; в голове у меня мелькнуло сравнение с пикантной историей про Амура и Психею, эта пара могла любить друг друга только в темноте, потому что ей, милой крошке, не дозволено было знать, кто ее супруг.
— Конец эскалатора, — предупредил его я.
Он что-то пробурчал, выставил вперед руки и широко шагнул. Когда мы ехали уже на следующем эскалаторе, я на всякий случай еще раз обернулся, и мои мысли невольно обратились к менее куртуазной литературе.