— Это здание, ну теперь ты, наверное, его уже видишь!
То самое место. Она поставила машину на настил из листового железа, специально выложенного для парковки машин возле строительной площадки. Синее безоблачное небо и снова чайки — он представлял себе это, выходя из машины. На расстоянии метров в пятьдесят громыхал кран с лязгающим захватом. Шума моря отсюда слышно не было.
— Пошли.
Постукивая перед собой палкой, он шел впереди нее, зашел в холл, в котором из-за отсутствия окон и дверей гулял сквозняк. Почему она не протестовала? Почему не предложила просто сесть в лифт? По первой лестнице он шел в темпе человека, который хорошо представляет себе отрезок маршрута, на котором ему нужно правильно распределить свои силы. Не оборачиваясь к ней — для чего оборачиваться? — он говорил об ожидаемых сроках сдачи объекта, но потом замолчал, когда с ее стороны не последовало никакой реакции. На второй или третьей лестнице у него даже возникло ощущение, что он здесь один, до того тихо было у него за спиной, мелькнула мысль, что его затея обвела его вокруг пальца, по зрелом размышлении предпочла остаться тем, чем и была до сих пор — сводящей с ума идеей. Он схватился за перила, потная рука соскальзывала. Но на пятом этаже, когда он остановился на секунду возле прислоненной к стене лестницы и нескольких банок с краской, он отчетливо услышал ее тихое дыхание — она запыхалась. В этот момент он интуитивно понял: она чует, чует неладное всей душой, это место завораживает ее и опасность, опасность, которую она еще не до конца осознает, тем сильнее ее интригует, настойчиво заставляет двигаться шаг за шагом вперед.
Они взбирались все выше. На лестничной площадке самых верхних этажей лежали спутанные клубки не то телефонного, не то электрического кабеля, — нити, которыми будущие жильцы вскоре свяжут себя с миром. Он прошел мимо них, его шаги отдавались гулким эхом, в то время как ее шаги были беззвучны. Он помотал головой, пытаясь стряхнуть с себя дурноту. О, это из-за нее, из-за этой ее парализующей покорности, их согласованное движение, дыхание, молчание стало приобретать черты опасной, устрашающей церемонии!
Он стремился очутиться поскорее на площадке под открытым небом, ему мешал холодный поток воздуха, сквозивший с нижних лестничных пролетов. При всем том у него возникло странное чувство, что это не он, а она слепая и что это ей стоит чудовищного напряжения не потерять его в темноте. Он пересчитывал ступеньки. Надо только быть внимательным и ни о чем не думать, разумеется, ни о чем. Такие минуты — это минуты не мысли, а минуты памяти и сильного воображения.
Ее обычная манера себя вести. Ее одежда. Ее запах. Ее хорошее настроение и приступы уныния. Ее голос — компас, по которому он всегда мог ее найти: стрелка на север в мире, в котором ничто не стоит на месте. Свою косу она недавно отрезала и теперь носила распущенные волосы до плеч. Ее взгляды, которые его успокаивали, ее талант все описывать и редкая любознательность. Ее приятная манера подластиться к нему, когда она усаживалась поздним вечером рядышком с ним на диван, всегда действовала на него обезоруживающе. После того как она родила сына, она несколько раздалась в бедрах, но ее щиколотки и запястья оставались все такими же тонкими. Ее нескончаемая болтовня по телефону. Как она любила посмеяться с друзьями! — плачущей он ее почти никогда не видел. Вечеринки для своих. Детские утренники. Их совместные походы в театр или гости, от запаха ее духов у него уже в машине начинала кружиться голова. Ее музыкальность. Часто он слышал, как она репетирует, где-то высоко под самой крышей, сквозь все этажи ему было слышно пение скрипки: печально, энергично, largamente. Когда в такие минуты он поднимал голову и прислушивался, ему казалось, что он от нее дальше, чем ее футляр для скрипки, ее подставка для нот, ее партитуры и сами ноты, в которых она, сидя за столом возле лампы, что-то отмечала карандашиком.
Все это ему вспомнилось, отчетливая, радующая душу картина, но какой-то внутренний голос продолжал нашептывать: “Еще немного!” Так он подошел к последнему лестничному маршу, на котором уже ощущалась та разреженная, соленая атмосфера, что и на самом верху. В предвкушении, уже давно на грани нервного срыва, он не чувствовал колебаний, ведь ее предательство не вызывало сомнений, но теперь это уже даже не причиняло боли.