Первые признаки новой опасности появились три часа спустя после выхода "Улисса" из гавани. Расчищая фарватер, впереди крейсера шли тральщики. Однако командир корабля не ослаблял бдительности. Именно поэтому и сам Вэллери, и его корабль были до сих пор целы и невредимы. В шесть часов двадцать минут каперанг распорядился поставить параваны - торпедообразные буи, выпускаемые по одному с каждой стороны форштевня на специальных тросах - буйрепах. По законам гидродинамики минрепы - тросы, соединяющие мины с их якорями, - должны отводиться тралами прочь от корпуса корабля, к параванам, где их рассекают специальные резаки, и мины всплывают. Затем их подрывают или расстреливают огнем стрелкового оружия. В 09.00 Вэллери приказал убрать параваны. "Улисс" сбавил ход. Первый офицер, капитан-лейтенант Кэррингтон, отправился на полубак проследить за операцией: матросы, лебедчики и унтер-офицеры, в чьем заведовании находились параваны обоих бортов, уже стояли на своих местах. Стрелы для подъема параванов, находившиеся позади бортовых ходовых огней, были спешно поставлены в рабочее положение. Установленные на орудийной палубе второй башни трехтонные электролебедки мощным плавным усилием начали натягивать тросы; вскоре из воды показались параваны. Тут-то и случилась беда. Виновен в случившемся был матрос первого класса Ферри. На лебедке левого борта оказался неисправным выключатель. В довершение всего лебедчиком был молчаливый, острый на язык Ральстон, тот мог ляпнуть или выкинусь такое, что не приведи Бог. Но виновным в том, что такое случилась именно так, а не иначе, был Карслейк. Присутствие младшего лейтенанта Карслейка среди спасательных плотов, где он руководил работами по подъему левого трала, явилось следствием целого ряда ошибок. Первой из них была ошибка его отца, отставного контр-адмирала, который, полагая, что сын одного с ним поля ягода, в 1939 году забрал его из Кембриджа в далеко не юном возрасте (Карслейку-младшему стукнуло уже двадцать шесть) и, в сущности, навязал свое чадо флоту. Вслед за первой последовали другие ошибки: недостаточная принципиальность командира корвета, первого начальника Карслейка (знакомый его отца, он, грешным делом, представил Карслейка к офицерскому званию); недосмотр аттестационной комиссии на "Кинг Альфреде", которая присвоила ему такое звание; наконец, промах старшего офицера "Улисса", назначившего его на эхо-заведование, хотя он и знал о некомпетентности Карслейка и его неумении командовать людьми. Лицо Карслейка, точно у сверхпородистой лошади, было длинное, худое и узкое, с бледно-голубыми глазами навыкат и торчащими вперед верхними зубами. Белокурые волосы жидки, брови изогнуты в виде вопросительного знака. Под длинным, острым носом, под стать бровям, изгибалась верхняя губа. Речь его представляла собой пародию на язык, каким говорят нормальные англичане: краткие гласные у него получались, долгими, а долгие - бесконечными, да и с грамматикой он не всегда был в ладах. Он лютой ненавистью ненавидел флот, ненавидел начальство, медлившее с представлением его к очередному званию, ненавидел матросов, которые платили ему той же монетой. Словом, младший лейтенант Карслейк воплощал в себе все самое порочное, что порождала английская система привилегированных частных школ. Тщеславный заносчивый мужлан и недоучка, он стал посмешищем экипажа. Он и теперь выставлял себя на посмешище. Забравшись на спасательные плоты, широко расставив ноги для лучшей устойчивости, он кричал, отдавая матросам бессмысленные, ненужные распоряжения. Главный старшина Хартли стонал, но, соблюдая субординацию, вслух не произносил ни слова. Зато матрос I класса Ферри чувствовал себя гораздо раскованней. - Глянь на их сиятельство, - обратился он к Ральстону. - Перед командиром так и распинается, землю роет. Он кивнул в сторону Вэллери, стоявшего на мостике метрах в шести от Карслейка. - И, наверно, думает: "До чего здорово это у меня получается!" - Оставь Карслейка в покое. Лучше за шкенгелем следи - посоветовал ему Ральстон. - Да сними ты эти проклятые рукавицы. А не то... - Знаю, знаю, - насмешливо перебил его Ферри. - А не то их зацепит тросом, и меня намотает на барабан лебедки, - добавил он, ловко подавая трос. Ничего, корешок, с кем с кем, - а уж со мной-то этого не произойдет. Но он ошибался. Внимательно наблюдавший за раскачивающимся параваном Ральстон вдруг посмотрел на лебедку. Он заметил разорванную прядь на тросе всего в нескольких дюймах ее руки Ферри, увидел как острая проволока впилась в рукавицу к потащила ее вместе с рукой к вращающемуся барабану. Ферри даже крикнуть не успел. Реакция Ральстона была мгновенной. Ножной тормоз находился всего в шести дюймах, но это было слишком далеко. Матрос изо всех сил крутанул реверс, в долю секунды переключив лебедку на "полный назад". И в то мгновение, как раздался крик Ферри, чье предплечье угодило между тросом и барабаном, послышался глухой взрыв, и лебедка, стоимостью в пятьсот фунтов стерлингов, окутанная клубами едкого дыма, в мгновение ока превратилась в груду лома. Под тяжестью паравана начал разматываться трос, увлекая за собой Ферри. Трос проходил сквозь блок - киповую планку, находившуюся в шести метрах от лебедки. Если бы Ферри повезло, он потерял бы только руку. Ферри оттащило фута на четыре, но тут Ральстон изо всей силы нажал на педаль тормоза. Взвизгнув, барабан застыл как вкопанный, и параван бултыхнулся в море. Оборванный конец троса лениво раскачивался из стороны в сторону. Карслейк слез с плота с лицом, перекошенным злобой. Подскочив к Ральстону, он свирепо завопил: - Ты, идиот проклятый! Из-за тебя мы потеряли параван. Ты чего тут раскомандовался? Отвечай, черт тебя побери! Ральстон сжал губы, но ответил достаточно почтительно: - Виноват, сэр. Но иного выхода не было. Рука Ферри... - Черт с ней, с рукой! - чуть не верещал от ярости Карслейк. - Я тут главный... я отдаю приказания. Погляди! Ты только погляди!.. - Он показал на обрывок троса. - Твоя работа, Ральстон, идиот несчастный! Параван пропал, понимаешь, пропал!! - И в самом деле, - произнес Ральстон, с деланным изумлением посмотрев за борт. Потом, с вызовом взглянув на Карслейка, похлопал по лебедке. - Не забудьте и про это. Лебедка тоже пропала, а она дороже любого паравана. - Мне надоела твоя наглость, болван проклятый, - завопил Карслейк. Рот у него дергался, голос дрожал от ярости. - Тебя надо хорошенько проучить, и я тебя, черт возьми, проучу, наглый ублюдок! Ральстон густо покраснел. Стиснув кулаки, он шагнул вперед и размахнулся, но сильные руки Хартли схватили его запястье, и юноша тотчас обмяк. Однако дело было сделано. О происшедшем будет доложено командиру. Вэллери терпеливо выслушал рапорт разъяренного Карслейка. Правда, спокойствие его было лишь кажущимся. И без того хватает забот, думал он устало. Бесстрастная маска не выражала его настоящих чувств. - Это правда, Ральстон? - спросил он невозмутимо, когда Карслейк закончил свою тираду. - Вы действительно отказались выполнять распоряжения лейтенанта и оскорбляли его? - Нет, сэр, - в голосе Ральстона прозвучала такая же усталость, какую испытывал и Вэллери. - Неправда. Он равнодушно посмотрел на Карслейка, потом вновь повернулся к командиру. - Я не отказывался выполнять распоряжений. Их попросту не было. Главному старшине Хартли это известно. - Он кивнул в сторону грузного спокойного мужчины, приведшего их обоих на мостик. - Я никого не оскорблял, сэр. Мне не хотелось бы изображать из себя этакого юриста, но многие могут засвидетельствовать, что младший лейтенант Карслейк сам оскорблял меня, причем не раз. А если я что-то и сказал, - при этих словах он слабо улыбнулся, - то лишь в целях самозащиты. - Здесь не место для шутовства, Ральстон, - холодно произнес Вэллери. Юноша ставил его в тупик. Озлобленность, показное спокойствие - это еще можно понять, но откуда в нем этот юмор? - Инцидент произошел у меня на глазах. Ваша сообразительность и находчивость спасли этому матросу руку, а возможно, и жизнь. Так что потеря паравана и поломка лебедки - сущие пустяки. Карслейк побледнел, поняв намек командира. - За это вам спасибо. Что касается прочего... Завтра утром доложите старшему офицеру, получите взыскание. Вы свободны, Ральстон. Сжав губы, Ральстон пристально взглянул на Вэллери, потом резким жестом отдал честь и ушел с мостика. - Разрешите обратиться, сэр... - с просительным выражением повернулся к Вэллери Карслейк. Но при виде поднятой ладони командира он осекся на полуслове. - Не теперь, Карслейк. Поговорим об этом позднее. - Вэллери даже не пытался скрыть свою неприязнь. - Можете быть свободны, лейтенант. Хартли, на минуту. Сорокачетырехлетний главный старшина шагнул вперед. Хартли был одним из лучших моряков королевского флота. Мужественный, добрейшей души человек и большая умница, он был предметом восхищения всего личного состава корабля, начиная от салаги-матросика, боготворившего его, и кончая командиром, который его ценил и уважал. Оба они служили вместе с самого начала войны. - Ну, главный, выкладывайте все начистоту. - Тут все ясно, сэр, - пожал плечами Хартли. - Ральстон оказался молодцом. Младший лейтенант Карслейк потерял голову. Возможно, Ральстон вел себя несколько задиристо, но его вынудили к этому. Хотя он совсем юн, на это профессионал, и он не любит, когда им помыкают любители. - Хартли помолчал, потом, поглядев на небо, прибавил: - Особенно такие, что путаются под ногами. Вэллери погасил улыбку. - Может, сочтем это за... э... критическое замечание, главный? - Пожалуй, что так, сэр, - Хартли кивнул. - То, что случилось, произвело неприятное впечатление на команду. Люди возмущены. Прикажете... - Благодарю вас, главный. Постарайтесь, во возможности, успокоить матросов. Когда Хартли ушел, Вэллери повернулся к Тиндаллу. - Вы слышали, сэр? Еще один признак надвигающейся грозы. - Грозы, говорите? Бури, урагана, если угодно, - едко отозвался Тиндалл. Вам не удалось выяснить, кто находился вчера вечером у моей каюты? Накануне, во время ночной вахты, услышав скрежещущий звук, доносившийся из-за двери его салона, Тиндалл решил выяснить, в чем же дело. Но в спешке запнулся и уронил стул, и тотчас в коридоре послышался топот ног. Открыв дверь, адмирал увидел, что коридор пуст. На палубе, под ящиком, где хранились флотские кольты калибра 0,445 дюйма, валялся напильник. Цепочка, пропущенная через предохранительные скобы спусковых крючков, была почти полностью перепилена. - Не имею представления, сэр, - пожал плечами Вэллери. Лицо его было озабочено. - Плохо дело, очень плохо. Дрожа от пронизывающего насквозь ледяного ветра, Тиндалл криво усмехнулся. - Совсем как в пиратских романах, а? Того и гляди, головорезы с пистолетами и кортиками, с черными повязками на глазу, кинутся на капитанский мостик. Вэллери решительно покачал головой. - Нет, только не это. Вы сами знаете, сэр. Дерзость - может быть, но... не больше. Дело в том, что за углом, у распределительного щита постоянно стоит на часах морской пехотинец. Денно и нощно. Он должен был заметить злоумышленника. Но утверждает, что никого не видел... - Вот уже до чего дошло? - присвистнул Тиндалл. - Настал черный день, командир. А что говорит по этому доводу наш лихой капитан морской пехоты? - Фостер? Мысль об измене он находит смехотворной. А сам крутит усы, того и гляди, оторвет. Встревожен ужасно. Ивенс, старший сержант, обеспокоен не меньше. Дверь отворилась, и по палубе мостика зашаркала подошвами похожая на застигнутого бурей медведя грузная, угрюмая фигура в канадке, непромокаемом плаще и русской ушанке на бобровом меху. Брукс подошел к экрану Кента - стеклянному диску, вращающемуся с большой скоростью, сквозь который можно наблюдать в любую погоду - дождь ли, град, или снег. С полминуты он с несчастным видом разглядывая горизонт. По всему судя, представшая его взору картина удручала его. Громко фыркнув, он отвернулся и начал хлопать себя по бокам, пытаясь согреться. - Ха! Врач-лекаришка на командном мостике крейсера. Какая непозволительная роскошь! - Он ссутулился и стал казаться еще более несчастным. - Здесь не место цивилизованному человеку вроде меня. Но вы сами понимаете, господа, меня привел трубный зов долга. Тиндалл усмехнулся. - Наберитесь терпения, команда? Эти слуги смерти долго раскачиваются, а уж если раскачаются... Прервав адмирала на полуслове, Брукс озабоченно произнес: - Новые неприятности, командир. Не хотел сообщать по телефону. Не знаю еще, насколько дело серьезно. - Неприятности? - Вэллери внезапно умолк, чтобы откашляться в платок. Прошу прощения. Говорите, неприятности? А чего еще можно ожидать? У нас у самих только что была крупная неприятность. - Вы об этом самонадеянном молодом кретине Карслейке? Мне уже все известно. У меня повсюду шпионы. Этот олух смертельно опасен... Теперь послушайте, что я скажу. Мой юный коллега Николлс вчера допоздна засиделся в санчасти. Карточками туберкулезников занимался. Сидел там часа два или три. Свет в лазарете был выключен, и больные не то не знали о его присутствии, не то забыли. И он услышал, как кочегар Райли - кстати, до чего же опасен этот Райли - да и другие заявили, что, как только их выпишут, они запрутся в кочегарке и устроят сидячую забастовку. Сидячая забастовка в кочегарке - это что-то невероятное! Во всяком случае, Николлс пропустил это мимо ушей. Словно бы ничего не слышал. - То есть как? - Голос Вэллери был резок, гневен. - Николлс промолчал, не доложил мне? Вы говорите, это случилось вчера вечером? Почему же мне тотчас не доложили? Вызовите Николлса, и немедленно. Хотя нет, не надо. Я сам его вызову. - Он протянул руку к телефонной трубке. - Не стоит, сэр, - положил ладонь на руку командира Брукс. - Николлс толковый мальчик, очень толковый. Он не подал виду, что слышал их разговор, иначе бы матросы решили, что он доложит об их намерениях. Тогда бы вам пришлось принимать соответствующие меры. А ведь открытое столкновение с экипажем вам совершенно ни к чему. Сами сказали вечером в кают-компании. - Верно, я так говорил, - нерешительно произнес Вэллери. - Но тут совсем другое дело, док. Смутьяны всю команду могут подбить к мятежу... - Я уже вам объяснил, сэр, - вполголоса возразил Брукс. - Джонни Николлс очень смышленый юноша. Он огромными красными буквами вывел на дверях лазарета: "Не подходить. Карантин по скарлатине". При виде этой надписи я со смеху помираю. И, знаете, помогает. Все шарахаются от лазарета, как от чумы. Связаться со своими дружками из кочегарского кубрика - для Ралли дело безнадежное. Тиндалл громко засмеялся, даже Вэллери слабо улыбнулся. - Толково придумано, док. И все-таки следовало уведомить меня еще вчера. - Зачем же беспокоить командира по всякому пустяку, да еще глубокой ночью? - с грубоватой фамильярностью ответил Брукс. - У вас и так забот полон рот. Нельзя допустить, чтобы вы лишний раз кровь себе портили. Вы согласны, адмирал? - Согласен, о Сократ, - важно кивнул Тиндалл. - Довольно витиеватый способ пожелать командиру корабля спокойной ночи. Но я к вам присоединяюсь. - Ну, у меня все, господа, - Брукс приветливо улыбнулся. - Надеюсь, на военно-полевом суде встретимся. - Он лукаво поглядел через плечо; снег валил все гуще. - Чудно было бы попасть на Средиземное, а, господа? Вздохнув, Брукс непринужденно продолжал с заметным ирландским акцентом: Мальта весной. Взморье в Слиеме. На заднем плане - белые домики. Сто лет назад мы там устраивали пикники. Легкий ветерок, причем теплый, голубчики вы мои. Синее небо, бутылочка кьянти под полосатым тентом... - Прочь! - взревел Тиндалл. - Прочь с мостика, Брукс, а не то... - Уже исчез, - произнес Брукс. - Сидячая забастовка в кочегарке. Надо же придумать! Ха! И оглянуться не успеешь, как эти суфражистки в штанах бросятся приковывать себя к поручням! Дверь тяжело захлопнулась за ним. - Похоже, вы были правы насчет бури, сэр, - с озабоченным лицом повернулся к адмиралу Вэллери. Тиндалл невозмутимо произнес: - Возможно. Беда в том, что людям сейчас нечем заняться. Вот им в голову и лезет всякая ерунда. Они ругаются и злятся на все и вся. Позднее все встанет на свои места. - Хотите сказать, когда у нас будет... э... больше работы? - Ага. Когда дерешься за свою жизнь, за жизнь корабля... на заговоры и размышления о несправедливости судьбы не остается времени. Закон самосохранения - все-таки основной закон природы... Хотите вечером обратиться к экипажу по громкоговорящей связи, Командир? - Да, обычное сообщение. Во время первой полувахты, после объявления вечерней боевой тревоги. - Вэллери улыбнулся. - Тогда наверняка все услышат. - Хорошо. Пусть узнают, почем фунт лиха. Пусть обмозгуют, что и как. Судя по намекам Винсента Старра, у нас будет о чем подумать во время нынешнего похода. Это займет команду. Вэллери засмеялся. Его худое аскетическое лицо преобразилось. По-видимому, ему действительно было весело. Тиндалл вопросительно поднял брови. Вэллери улыбнулся в ответ. - Забавная мысль пришла в голову, сэр. Как бы выразился Спенсер Фэггот, положение пиковое... Дела наши из рук вон плохи, раз дошло до того, что лишь противник может нас выручить.
Глава 3
ПОНЕДЕЛЬНИК пополудни
Весь день, не утихая, с норд-норд-веста дул свежий ветер. Ветер, который час от часу крепчал. Словно начиненный мириадами иголок, студеный этот ветер нес с собой снег, частицы льда и странный мертвый запах, доносившийся с отдаленных ледников за Ледовым барьером. Он не был порывист и резок. Ровно, не ослабевая, он дул в правую скулу корабля с рассвета до вечерних сумерек и постепенно разгонял зыбь. Старые моряки вроде Кэррингтона, повидавшие все порты и моря мира, бывалые моряки вроде Вэллери и Хартли, с тревогой смотрели на волнующееся море и не говорили ни слова. Ртутный столбик опускался. Однажды выпав, снег уже не таял. Мачты и реи походили на огромные сверкающие рождественские едки, украшенные гирляндами штагов и фалов. Иногда на грот-мачте появлялись бурые пятна - следы дыма, вырывавшегося из задней трубы, но тотчас исчезали. Снег опускался на палубу и уносился ветром. Якорные цепи на полубаке он превращал в огромные ватные канаты, прилипал к волнолому перед носовой орудийной башней. Возле башен и надстроек скапливались целые сугробы снега, снег проникал на мостик и влажной грудой ложился у ног. Залеплял огромные глаза центрального дальномера, тихой сапой вползал в проходы судовых помещений, неслышно сеял в люки. Выискивая малейшие щели в металлической и деревянной обшивке, проникал в кубрик, и там становилось сыро, скользко и неуютно. Вопреки законам тяготения, снег запросто поднимался вверх по штанинам, забирался под полы тужурок, непромокаемых плащей, в капюшоны канадок и доставлял людям множество неприятностей. И все-таки это был мир своеобразной, неброской красоты - белоснежный мир, наполненный странным приглушенным гулом. Снег падал целый день - непрерывно, без устали, а меж тем "Улисс" - призрачный корабль, очутившийся в призрачном мире, - лишь покачивался на волнах, продолжая мчаться вперед. Но он не был одинок. Теперь у него была компания, превосходная, надежная компания - 14-я эскадра авианосцев - бесстрашный, опытный, закаленный в боях отряд эскортных кораблей, почти столь же легендарный, как знаменитый восьмой отряд, который недавно был переброшен на юг для участия в конвоях на Мальту - работа не менее самоубийственная. Как и "Улисс", эскадра весь день шла на норд-норд-вест. Шла прямым курсом. Противолодочный зигзаг Тиндалл не жаловал и использовал его лишь во время эскортирования караванов, да и то лишь в водах, опасных от подводных лодок. Подобно многим флотоводцам, он полагал, что зигзаг представляет собой большую опасность, чем противник. Шедший зигзагом "Кюрасао", броненосный крейсер водоизмещением в 4200 тонн, у него на глазах был протаранен могучим форштевнем "Куин Мэри" и обрел могилу в пучине Атлантики. Тиндалл никому не рассказывая об увиденном, но картина эта навсегда врезалась ему в память. Будучи флагманом, "Улисс" занимал свое обычное место в ордере - он находился почти в середине соединения, состоявшего из тринадцати кораблей. Впереди него шея крейсер "Стерлинг" - старый корабль типа "Кардифф", крепкий и надежный, на много лет старше и на много узлов тихоходнее "Улисса", вооруженный пятью шестидюймовыми орудиями. Но конструкция его была совсем неподходящей для плавания в арктических водах, в штормовую погоду он принимал столько воды, что стал сущей притчей во языцех. Главной его задачей была охрана эскадры, второстепенной - замена флагманского корабля в случае его выхода из строя или гибели. Авианосцы "Дефендер", "Инвейдер", "Реслер" и "Блу Рейнджер" находились справа и слева от флагмана. "Дефендер" и "Реслер" шли несколько впереди, остальные чуть отставали. Кто-то решил, что их названия должны непременно оканчиваться на "ер". То же обстоятельство, что на флоте уже существовал один "Реслер", эсминец, входивший в состав восьмого отряда (так же, как и "Дефендер", потопленный незадолго до того возле Тобрука), было по блаженному неведению упущено. Корабли не походили на гигантов в тридцать пять тысяч тонн, входивших в состав основных сил флота, таких, как "Индефатигэбл" и "Илластриес". Нет, это были вспомогательные крейсера водоизмещением всего пятнадцать-двадцать тысяч тонн, непочтительно называемые "банановозами". Это были переоборудованные торговые суда американской постройки. Они были оснащены в Паскагоуле, что в штате Миссисипи, а через Атлантику их перегоняли смешанные англо-американские экипажи. Они развивали скорость восемнадцать узлов, довольно высокую для одновинтовых судов (один лишь "Реслер" имел два винта), но на некоторых из них устанавливалось до четырех дизелей типа "Буш-Зульцер", соединенных общим валом. Их неуклюжие прямоугольные взлетные палубы длиной в сто тридцать пять метров были надстроены над открытым полубаком, и под ним образовывалось открытое пространство, через него с мостика просматривался горизонт. На этих авианосцах размещалось десятка три истребителей "грумманы", "сифайры", а чаще всего "корсары" - или двадцать легких бомбардировщиков. Суда были старые - неуклюжие, безобразные, ничуть не похожие на военные корабли; однако в течение многих месяцев они отлично выполняли свою задачу, охраняя конвои от авиации противника, обнаруживая и топя вражеские корабли и субмарины. Число уничтоженных ими кораблей противника - как надводных, так и подводных - было весьма внушительным, хотя адмиралтейство подчас и подвергало сомнению такого рода сведения. Перечень эскортных эсминцев вряд ли вдохновил бы морских стратегов с Уайтхолла. То был поистине сброд, и термин "эсминец" по отношению к ним употреблялся только из вежливости. Один из них, "Нейрн", был фрегатом класса "Ривер" в 1500 тонн; второй, "Игер", - флотским тральщиком; а третий, "Гэннет", более известный под прозвищем "Хентли и Пальмер", был довольно дряхлым и немощным корветом типа "Кингфишер", по-видимому, пригодным лишь для плавания в прибрежных водах. Никакого глубокого смысла в его прозвище не было, однако стоило увидеть его - похожего на ящик на фоне заката, и вы понимали уместность такого прозвища (*3). Несомненно, строитель этой коробки работал по чертежам, одобренным адмиралтейством, но лучше бы тот день у него оказался выходным. "Вектра" и "Викинг" были двухвинтовыми модифицированными эсминцами типа "V" и "W", которые давно успели устареть. Кое-как вооруженные и недостаточно быстроходные, они были довольно прочны и надежны. "Балиол", крохотный эсминец допотопного класса "Хант", каким-то чудом оказался в могучих просторах северных морей. "Портпатрик", тощий, как скелет, четырехтрубник, был одним из полуста эсминцев, переданных Англии Соединенными Штатами по ленд-лизу еще во время первой мировой войны. Никто даже не осмеливался справиться о его возрасте. Корабль этот притягивал к себе взоры всего флота, особенно когда погода ухудшалась. Поговаривали, будто два однотипных с ним корабля перевернулись во время шторма в Атлантике, поэтому, как только шторм достигал достаточной силы, многие, в силу подлости человеческой натуры, жаждали воочию убедиться в достоверности этих слухов. Как ко всему этому относился экипаж, сказать было трудно. Эти семь кораблей охранения, плохо различимые за снежной завесой, добросовестно несли свои обязанности. Фрегат и тральщик шли впереди отряда, эсминцы по бокам, корвет замыкал строй. Восьмой корабль охранения, быстроходный современный эсминец класса "8" под командованием капитана третьего ранга Орра, неутомимо сновал вокруг. Все командиры кораблей эскадры завидовали Орру, получившему такую свободу действий у Тиндалла, который уступил его настойчивым просьбам. Но никто не оспаривал привилегию Орра: "Сиррус", которым он командовал, вечно лез на рожон, у него был какой-то сверхъестественный нюх на вражеские подлодки. Расположившись в теплой кают-компании "Улисса", Джонни Николлс глядел на свинцовое в белых клочьях небо. Даже этот благословенный снег, прячущий тысячи грехов, думал он, мог мало чем помочь этим допотопным судам угловатым, неуклюжим, которым давно пора на переплавку. Молодой лейтенант почувствовал озлобление при мысли о лордах адмиралтейства, их лимузинах, высоких креслах и барских привычках, огромных простынях настенных карт с красивыми флажочками, - этих холеных господах, которые отправили разношерстный, собранный с бору по сосенке отряд воевать с отборными подводными силами противника, а сами остались дома, в уюте и роскоши. Но в следующую минуту Николлс осознал, что подобная мысль до нелепости несправедлива. Адмиралтейство охотно дало бы им дюжину новеньких эсминцев, если бы их имело. Он знал, что обстановка тяжелая, и в первую очередь удовлетворяются нужды Атлантического я Средиземноморского флотов. Казалось, почему бы не поострить по поводу этих нелепых, смешных кораблей. Но, как ни странно, Николлсу совсем не хотелось смеяться. Он знал, на что способны эти суда, знал об их прошлых заслугах. Он испытывал лишь восхищение, даже гордость за них. Николлс заерзал на стуле и отвернулся от иллюминатора. Его взгляд упал на Капкового - мальчика, который дремал, откинувшись на спинку кресла. Над электрическим камином сохла пара огромных летных унт. Капковый, он же лейтенант королевского военно-морского флота Эндрю Карпентер, штурман "Улисса" и его лучший друг, - вот кто должен был гордиться этими корытами. Известный прожигатель жизни, Капковый чувствовал себя повсюду в своей тарелке - в танцевальном зале и в кокпите гоночной яхты, на пикнике, на теннисном корте и за рулем своего мощного пурпурного "бугатти". Но в данном случае внешность была обманчива. Ибо самой большой на свете привязанностью, целью всей жизни Капкового мальчика был флот. Под фатоватой личиной скрывались блестящий ум и романтическая, елизаветинских времен преданность морю и кораблям, которую штурман, по его мнению, успешно пытался скрыть от своих сослуживцев-офицеров. Но любовь эта была столь явной, что никто не считал даже нужным отмечать ее. До чего же странна наша дружба, размышлял Николлс. Влечение противоположностей, так сказать. Если Карпентеру присущи дерзость и непринужденность, то ему, Николлсу, свойственны сдержанность и немногословность. И если штурман боготворит все, что связано с морской службой, то сам он ненавидит ее всем своим существом. Благодаря чувству независимости, свойственному многим шотландским горцам, развитому в Джонни, ему претили тысяча и одна иголка флотской дисциплины, службизма и военно-морской глупости, они постоянно оскорбляли его ум и самолюбие. Уже три года назад, когда война вырвала его из стен известной больницы в Глазго, где он не успел проработать и года, у него возникли первые сомнения насчет совместимости его взглядов с флотским уставом. Сомнения эти подтвердились. Однако, несмотря на антипатию к службе, а возможно, благодаря ей и окаянной кальвинистской добросовестности, Николлс стал первоклассным морским офицером. И все-таки он встревожился, обнаружив в душе нечто похожее на гордость за корабли их эскадры. Юноша вздохнул. В эту минуту ожил динамик в углу кают-компании. По своему горькому опыту Николлс знал, что сообщения, передаваемые но системе корабельной громкоговорящей связи, редко предвещают что-то доброе. "Внимание! Внимание!" - Голос звучал металлически, бесстрастно, и Капковый продолжал пребывать в блаженном забытьи, - "В семнадцать тридцать с обращением к экипажу выступит командир корабля. Повторяю: в семнадцать тридцать с обращением к экипажу выступит командир корабля. Конец". - Проснись, Васко да Гама! - ткнул жестким пальцем в бок приятелю Николлс. - Пора пропустить по чашечке, чайку. Скоро тебе в штурманскую рубку. Карпентер заворочался, приоткрыв красные веки. Николлс ободряюще улыбался. - На дворе красота. Волнение усиливается, температура падает, а недавно, ко всему, началась пурга. Погодка, для которой ты создан, друг мой, Энди! Капковый со стоном очнулся, сел и наклонился вперед; его прямые светлые волосы упали на ладони, поддерживавшие голову. - Что еще там стряслось? - проговорил он ворчливо. После сна голос его звучал вяло. Капковый чуть усмехнулся, - Ты знаешь, где я был, Джонни? спросил он мечтательно. - На берегу Темзы, в ресторане "Серый гусь". Он чуть выше Хенли. Лето, Джонни. Конец лета. Тепло и очень тихо. Она была в чем-то зеленом... - Несварение желудка, - прервал его Николлс. - От чересчур веселой жизни. Сейчас четыре тридцать, через час будет говорить Старик. В любую минуту могут объявить готовность номер один. Пойдем перекусим, пока время есть. - У этого человека нет души, он бесчувствен, - сокрушенно покачал головой Карпентер. Затем встал, потянулся. Как обычно, он был облачен в стеганый комбинезон на капке - шелковистых прядях с зернами хлопкового дерева, растущего в Японии и Малайе. На правом нагрудном кармане была золотом вышита огромная буква "X". Что она обозначала, не знал никто. Штурман взглянул в иллюминатор, передернул плечами. - Как ты считаешь, о чем сегодня пойдет речь, Джонни? - Представления не имею. Любопытно, каковы будут выражения, тон, как он преподнесет нам эту пилюлю. Обстановочка, скажем прямо, щекотливая. Николлс улыбнулся, но глаза его оставались серьезными. - Не говоря о том, что экипажу пока не известно, что мы снова идем на Мурманск. Хотя, пожалуй, иного они и не ожидали. - Ага, - кивнул рассеянно Капковый. - Однако не думаю, что Старик попытается подсластить пилюлю. Он не станет преуменьшать опасности похода или выгораживать себя, вернее, возлагать вину на кого следует. - Ни за что, - решительно покачал головой Николлс. - Старик не таковский. Не в его это натуре. Он никогда не выгораживает себя. И никогда себя не щадит. - Уставясь на огонь камина, Джонни спокойно поднял глаза на Карпентера. - Командир очень больной человек, Энди, страшно больной. - Да что ты говоришь? - искренне удивился Капковый. - Очень больной... Боже правый! Ты, верно, шутишь! - Не шучу, - прервал его Николлс. Он говорил почти шепотом: в дальнем конце кают-компании сидел Уинтроп, корабельный священник - энергичный, очень молодой человек, отличавшийся необыкновенным жизнелюбием и ровным характером. Жизнелюбие его временно дремало: священник был погружен в глубокий сон. Джонни любил его, но не хотел, чтобы Уинтроп услышал его: тот не умел держать язык за зубами. Николлсу часто приходило в голову, что Уинтропу никогда не преуспеть на поприще духовного пастыря - ему недоставало профессионального умения хранить тайны. - Старина Сократ говорит, что командир безнадежен, а уж он-то зря не скажет, - продолжал Николлс. - Вчера вечером Старик вызвал его по телефону. Вся каюта была забрызгана кровью, Вэллери надрывно кашлял. Острый приступ гемоптизиса. Брукс давно подозревал, что Старик болен, но тот не позволял осматривать его. По словам Брукса, если приступы повторятся, через несколько дней он умрет. Николлс замолчал, мельком взглянул на Уинтропа. - Болтаю много, - произнес он внезапно. - Вроде нашего духовного наставника. Зря я тебе об этом сказал. Разглашение профессиональной тайны и все такое. Так что ни гу-гу, Энди. Понял? - Само собой. - Последовала долгая пауза. - По твоим словам, Джонни, он умирает? - Вот именно. Ну, Энди, пошли чаевничать. Двадцать минут спустя Николлс отправился в лазарет. Смеркалось. "Улисс" сильно раскачивало. Брукс находился в хирургическом отделении. - Вечер добрый, сэр. В любую минуту могут объявить боевую готовность номер один. Не будете возражать, если я в лазарете задержусь? Брукс в раздумье посмотрел на него. - Согласно боевому расписанию, - поучал он, - боевой пост младшего офицера-медика находится на корме, в кубрике машинистов, я далек от мысли... - Ну, пожалуйста, сэр. - Но почему? Это что - скука, лень или усталость? - Он повел бровью, и слова потеряли всякую обидность. - Нет. Обыкновенное любопытство. Хочу видеть реакцию кочегара Райли и его... э-э-э... соратников на выступление командира. Это может оказаться весьма полезным. - Шерлок Николлс, да? Хорошо, Джонни. Позвони на корму командиру аварийной группы. Скажи, что занят. Сложная операция или что-нибудь в этом роде. До чего же у нас легковерная публика. Позор! Николлс усмехнулся и взял трубку. Взревел горн, объявляя боевую готовность, Джонни сидел в диспансере. Свет был выключен, шторы задернуты почти да отказа. Ярко освещенный лазарет был как на ладони. Пятеро больных спали. Двое других - кочегар Петерсен, малоразговорчивый гигант, наполовину норвежец, наполовину шотландец, и Бэрджес, темноволосый низенький "кокни", - негромко разговаривали, поглядывая в сторону смуглого плечистого крепыша. Председательствовал кочегар Райли. Альфред О'Хара Райли с самих юных лет решил ступить на путь преступлений и, несмотря на многочисленные препятствия, с непоколебимой последовательностью продолжал стремиться к намеченной щели. Будь энергия его направлена в любую иную сторону, такая целеустремленность могла бы оказаться похвальной, возможно, даже прибыльной. Однако ни похвалы, ни выгоды он так и не добился. Любой человек представляет собой то, что делают из него его окружение и наследственность. Райли не составляя исключения, и Николлс, знавший, как воспитывался Райли, понимал, что, в сущности, у этого рослого кочегара и не было шанса стать честным человеком. Родившись в зловонной трущобе Ливерпуля у вечно пьяной, неграмотной матери, он с младых ногтей стал отверженным. Волосатый, с тяжелой, выдающейся вперед челюстью, он смахивал на обезьяну. Перекошенный рот, раздувающиеся ноздри, хитрые черные глазки, выглядывающие из-под крохотного лба, точно определявшего умственные способности его владельца, - словом, вся его внешность была под стать избранной им стезе. Личность Райли была не по душе Николлсу, хотя он и не осуждал его. На какое-то мгновение драматизм судьбы этого бедолаги потряс Джонни. На преступном поприще Райли так и не преуспел. Подняться выше любительского уровня не позволяли умственные способности. Сознавая свою ограниченность, он напрочь отказался от высших, более утонченных видов преступления. Грабеж, в основном грабеж с насилием - такова была его узкая специальность. Он шесть раз сидел в тюрьме, последний срок был два года. Почему его зачислили на флот, осталось тайной как для самого Райли, так и для начальства. Однако Райли стойко воспринял эти новое несчастье и, подобно вихрю, налетевшему на кукурузное поле, пронесся по разбомбленным помещениям флотских казарм в Портсмуте, оставив позади след в виде вспоротых чемоданов и выпотрошенных бумажников. Без особого труда он был схвачен, приговорен к двум месяцам карцера и отправлен на "Улисс" в качестве кочегара. Преступная его деятельность на борту "Улисса" была недолгой и закончилась плачевно. Первая совершенная им кража оказалась и последней. Неуклюже и невероятно глупо он выпотрошил рундук в кубрике для сержантов морской пехоты, но был застигнут на месте преступления старшим сержантом Ивенсом и сержантом Мак-Интошем. Они не стали докладывать о случившемся, и следующие трое суток, Райли провел в лазарете. По его словам, он оступился на трапе в котельном отделении и с шестиметровой высоты упал на железные плиты. Но подлинная причина его пребывания в лазарете была известна всем, и Тэрнер, старший офицер, решил списать Райли с корабля. К удивлению всего экипажа и в неменьшей степени самого Райли, инженер-механик Додсон упросил, чтобы тому дали последний шанс, и Райли был оставлен на корабле. Начиная с того самого дня, то есть в течение четырех месяцев, Райли только и делал, что подстрекал команду. Едва ли логично, хотя и закономерно, его краткое знакомство с морскими пехотинцами развеяло в дым его пассивную терпимость по отношению к флоту, уступив слепой ненависти. Как подстрекатель Райли преуспел гораздо больше, чем как преступник. Хотя почва для его деятельности была благодатной, следовало отдать должное также и его проницательности, звериному чутью и лукавству, его власти над матросами. Хриплый, настырный голос, напористость да еще пронзительный взгляд глубоко посаженных глаз - все это придавало Райли некую таинственную силу, которую он в полной мере проявил несколько дней назад, вызвав бунт, кончившийся гибелью младшего Ральстона и таинственной смертью морского пехотинца. Вне всякого сомнения, именно Райли был повинен в смерти их обоих; несомненно было также и то, что вину его оказалось невозможным доказать. Любопытно, думал Николлс, какие новые козни рождаются за этим низким, нахмуренным лбом и почему этот же самый Райли то и дело приносит на корабль бездомных котят и раненых птиц и заботливо за ними ухаживает. В динамике затрещало. Звук этот пронзил мозг Джонни, заглушив негромкие голоса. И не только в лазарете, но и в самых отдаленных отсеках корабля в орудийных башнях и погребах, в машинных и котельных отделениях, на верхней палубе и в нижних помещениях - замолкли разговоры. Слышался лишь шум ветра да удары волн, глухой рев втяжных вентиляторов в котельных и жужжание электромоторов. Напряжение, охватившее семьсот тридцать с лишком офицеров и матросов, было почти осязаемым. - Говорит командир корабля. Добрый вечер. - Вэллери произнес эти слова спокойно, с хорошей дикцией, без каких-либо признаков волнения или усталости. - Как вам известно, у меня вошло в обычай перед каждым походом извещать вас о том, что за работа вам предстоит. Полагаю, вы вправе знать это. Информировать вас надлежащим образом - мой долг. Долг не всегда приятный - он не был таковым последние несколько месяцев. Однако на сей раз я почти доволен. - Вэллери помолчал, потом заговорил вновь неторопливо, размеренно: - Это наша последняя операция в составе флота метрополии. Через месяц, Бог даст, мы будем на Средиземном. "Молодец, - подумал Николлс. - Подсласти пилюлю, намажь пожирнее!" Но Вэллери и не думал этого делать. - Но прежде всего, джентльмены, надо сделать свое дело. И дело нешуточное. Мы опять идем в Мурманск. В среду, в 10.30, севернее Исландии состоится рандеву с конвоем из Галифакса. В конвое восемнадцать транспортов крупнотоннажных судов со скоростью хода пятнадцать узлов и выше. Это наш третий русский конвой, Эф-Ар-77, если захотите рассказать когда-нибудь о нем своим внукам, - добавил он сухо. - Транспорта везут танки, самолеты, авиационный бензин, нефть и больше ничего. Не стану преуменьшать ждущие нас опасности. Вы знаете, в каком отчаянном положении находится сейчас Россия, как остро нуждается она в этом вооружении и горючем. Наверняка, об этом знают и немцы. Их шпионы, должно быть, уже донесли о характере конвоя и дате его выхода. Вэллери внезапно умолк, и во всех уголках притихшего корабля зловеще раздался надрывный кашель, приглушенный платком. Потом он продолжил: - Конвой везет такое количество истребителей и горючего, что есть возможность в корне изменить характер войны в России. Наци не остановятся ни перед чем, повторяю, ни перед чем, чтобы не пропустить конвой в Россию. Я никогда вас не обманывал. Не стану обманывать и на сей раз. Обстановка не благоприятствует нам. Единственное, что играет нам на руку, это наш хороший ход и, надеюсь, фактор внезапности. Мы попробуем прорваться прямо к Нордкапу. Против нас четыре немаловажных фактора. Как вы заметили, с каждым часом погода ухудшается. Боюсь, нас ждет крепкий шторм - крепкий даже для полярных широт. Возможно, повторяю, только возможно, он помешает подводным лодкам атаковать нас. Но, с другой стороны, нам, вероятно, придется лишиться малых кораблей охранения. На то, чтобы отстаиваться на плавучем якоре или уходить от шторма, у нас нет времени. Наш конвой идет прямо к месту назначения... А это почти наверняка означает, что поднять с авианосцев истребители прикрытия не удастся. "Боже правый, что же он, рехнулся? - возмущался Николлс. - Он же подрывает боевой дух команды. Если только он еще остался, этот дух..." - Во-вторых, - голос командира звучал спокойно и неумолимо, - на этот раз в конвое не будет спасательных судов. На остановки у нас не будет времени. Кроме того, всем вам известна судьба "Стокпорта" и "Зафарана". Оставаться на своем корабле безопаснее (*4). В-третьих, известно, что на широте семьдесят градусов действуют две, возможно, три волчьи стаи подводных лодок, а ваши агенты в Норвегии доносят о концентрации немецких бомбардировщиков всех типов на севере: страны. Наконец, есть основания полагать, что "Тирпиц" намерен выйти в открытое море. Вэллери снова сделал бесконечную паузу, словно бы сознавая страшную силу, заключенную в этих немногих словах, и хотел, чтобы люди их поняли. - Незачем объяснять вам, что это значит. Вероятно, немцы рискнут линкором, чтобы задержать конвой. На это рассчитывает адмиралтейство. К концу похода линейные корабля флота метрополии, возможно, в их числе авианосцы "Викториес" и "Фьюриес", а также три крейсера будут двигаться курсом, параллельным вашему, находясь от нас в двенадцати часах ходу. Они давно ждали этой минуты, и мы явимся как бы приманкой, которая поможет поймать этот линкор в ловушку... Может случиться, что план не удастся, и ловушка захлопнется слишком поздно. Но конвой все равно должен будет прорываться. Если не удастся поднять самолеты с авианосцев, отход конвоя придется прикрывать "Улиссу". Вы понимаете что это значит? Надеюсь вам все ясно до конца. Послышался новый приступ кашля опять наступила долгая пауза, и, когда командир заговорил вновь, голос его стал необычно спокоен. - Понимаю, как многого я требую от вас. Понимаю, как вы утомлены, как тоскливо, тяжко у вас на душе. Я знаю - никто лучше меня не знает этого что вам пришлось пережить, как нужен вам давно заслуженный отдых. Вы его получите. Весь экипаж корабля по возвращении в Портсмут поучит отпуск на десять суток. Потом идем на ремонт в Александрию. - Слова эти были сказаны мимоходом, словно не имея для Вэллери никакого значения. - Но прежде - я понимаю, это звучит жестоко, бесчеловечно - я вынужден просить вас снова вытерпеть лишения, возможно, еще более тяжкие, чем когда-либо прежде. Иного выхода у меня нет. Теперь каждая фраза перемежалась долгими паузами. Слова командира можно было расслышать лишь с большим трудом: говорил он негромко, словно откуда-то издалека. - Никто, тем более я, не вправе требовать от вас этого... И все же я уверен, что вы это сделаете. Я знаю, вы не подведете меня. Я знаю, вы приведете "Улисс" в назначенное место. Желаю вам удачи. Да благословит вас Бог! Доброй ночи. Щелкнув, умолкли динамики, но на корабле по-прежнему царила тишина. Никто не говорил и не шевелился. Одни не спускали глаз с динамиков, другие разглядывали собственные руки или тлеющие кончики сигарет (несмотря на запрет, многие курили), не обращая внимания на то, что едкий дым резал усталые глаза. Казалось, каждый хочет остаться наедине со своими мыслями; каждый понимал, что встретив взгляд соседа, не сможет оставаться в одиночестве. То было понимание без слов, какое так редко возникает между людьми. В подобные минуты словно бы поднимается и тотчас опускается некая завеса. Потом человеку уж и не вспомнить, что именно он видел, хотя он и знает, что видел нечто такое, что никогда более не повторится. Редко, слишком редко удается ему быть свидетелем подобного, будь то закат с его безвозвратной красотой, отрывок из какой-то вдохновенной симфонии или жуткая тишина, которая воцаряется на огромных аренах Мадрида и Барселоны, когда беспощадная шпага знаменитого матадора попадает в цель. У испанцев есть особые для этого слова: "мгновение истины". Неестественно громко тикая, лазаретные часы отстукали минуту, другую. С тяжелым вздохом - казалось, он на целую вечность задержал дыхание Николлс осторожно отодвинул скользящую дверь, закрытую шторами, и включил свет. Он взглянул на Брукса, потом отвернулся вновь. - Ну что, Джонни? - Голос старого доктора прозвучал тихо, почти насмешливо. - Ничего не понимаю, сэр, просто ничего не понимаю, - покачал головой Николлс. - Сперва я подумал: - ну и нарубит же Старик дров! Напугает матросов до смерти. И, Боже ты мой! - продолжал он с изумлением, - именно это он и сделал. И чего только не наговорил - тут тебе и штормы, и "Тирпиц", и полчища подлодок, и чего только нет... И все-таки... Голос его затих. - И все-таки? - отозвался Брукс, словно подзадоривая юношу. - То-то и оно. Очень уж вы умны, молодые доктора. В том-то и беда ваша. Я наблюдал за вами. Сидите как какой-нибудь психиатр-самоучка. Вовсю исследуете воздействие командирского выступления на психику увечных воинов, а изучить ее воздействие на собственную психику не удосужились. - Помолчав, Брукс продолжал вполголоса: - Рассчитано великолепно, Джонни. Хотя что я говорю? Никакого расчета тут не было. И все-таки что получается? Картина самая мрачная, какую только можно себе представить. Объясняет, что предстоящий поход - нечто вроде хитроумного способа самоубийства; никакого просвета, никаких обещаний. Даже про Александрию сказано вскользь, походя. Громоздит ужас на ужас. Не сулит никакого утешения, никакой надежды, не предпринимает ни малейшей попытки добиться хоть какого-то успеха. И все-таки успех его речи был потрясающим... В чем же дело, Джонни? - Не понимаю. - Николлс казался озабоченным. Он резко поднял голову, едва замет