— Так и быть! Уступаю вам: даю десять узлов.
— Дайте семь, — глухо отозвался Стемман.
— Может, все-таки вы поведете крейсер?
Стемман перешел на сугубо официальный тон:
— Господин контр-адмирал, я согласен командовать своим крейсером только в том случае, если вы покинете мостик и перестанете вмешиваться в управление кораблем…
Покидая мостик, Карл Петрович указал на вахту, чтобы за три мили до острова Антипенко изменили курс влево:
— Я буду в низах. Известите меня.
— Есть, — ответили ему штурмана…
Панафидин искоса наблюдал за Стемманом. Время близилось к обеду, и, чтобы остаться верным флотской традиции, они с адмиралом должны быть в кают-компании как лучшие друзья. Обед был необходим, чтобы замять скандал на мостике. По этой причине Стемман даже не велел сбавить скорость.
— Держите на десяти узлах, — обратился он к штурманам и, спускаясь по трапу, напомнил о повороте влево. — В двенадцать тридцать, за три мили до Антипенко… Ясно?
Шли по счислению (как ходят моряки, когда все небесные и земные ориентиры потеряны, доверяясь лишь показаниям приборов). Панафидин только что принял ходовую вахту, теперь не отводил глаз от картушки компаса, слушал ритмичное пощелкивание лага, не упускал из виду колебания стрелок тахометра, отбивавшего количество оборотов винта…
Рулевой за штурвалом сказал вдруг опасливо:
— Мне-то что? Я матрос, а вот вам, офицерам…
— Помалкивай, — круто обрезал его Панафидин.
Ровно за три мили до острова Антипенко (в 12.30) старший штурман спустился в кают-компанию, чтобы продублировать адмиральское «добро» к повороту на левые румбы. Па — на — фидин остался на мостике… Страшный треск, а потом грохот!
— Мина, — не крикнул, а прошептал мичман, и тут же увидел перед собой каменную стенку, на которую с железным хрустом корпуса влезал «Богатырь», сильно раскачи — ваясь.
Вслед за тем наступила гиблая тишина.
В этой тишине раздались рыдания. Приникнув лбом к ледяной броне, громко плакал капитан 1-го ранга Стемман:
— Я же говорил — нельзя… семь узлов — не больше. А теперь… сколько лет… служил… все прахом! Моя карьера…
К нему, скользя по решеткам мостика, подошел Иессен:
— Александр Федорович, вы не виноваты. Виноват в этом лишь я и всю вину за аварию беру на себя…
Крейсер всей носовой частью разодранного корпуса прочно сидел на острых камнях. Как назло, только сейчас туман распался, и штурман сразу определил место аварии:
— Мыс Брюса… бухта Славянка… сидим крепко!
Сели так, что нос крейсера свернуло в сторону. Через громадную пробоину вода уже затопляла отсеки, следующие за таранным форпиком. Стемман кричал в амбушюр переговорной трубы, чтобы в машинах не жалели угля и пара:
— Сколько можете… дайте… самый полный назад!
Винты работали с такой мощью, что из-под кормы искалеченного «Богатыря» вылетала целая Ниагара, но крейсер — ни с места. Зубья скал уже вцепились в его изуродованное тело, не отпуская свою добычу. Из Владивостока вызвали буксиры и ледокол «Надежный»; был объявлен аврал, матросы перегружали уголь из носовых бункеров в кормовые. Все работали не щадя себя, понимая, что бригада, лишенная «Богатыря», останется под тремя вымпелами — против мощной эскадры Камимуры… Ледокол тянул их за корму на чистую воду, но сил не хватало, и адмирал вызвал в бухту Славянка «Россию», чтобы тянули совместно. Андреев привел свой крейсер вместе с миноносцами — для охраны аварийного района.
— Сейчас, — сказал он при встрече с Иессеном, — велика опасность появления японцев. Конечно же, их разведка уже пронюхала об аварии, в городе только и болтают об этом…
Под утро ветер задул с небывалой силой, к вечеру шторм достигал уже 10 баллов. «Богатыря» стало валять с борта на борт, все слышали скрежет раздираемого железа.
— Положение критическое, — рассудил Стемман. — Боюсь, что мой «Богатырь» до конца войны выведен из строя…
Луч прожектора, включенного на мостике, то освещал кусок безлюдного берега, то прямым столбом устремлялся в облака. Механики доложили, что, если вода пойдет дальше носовых отсеков, корма осядет ниже корпуса, и тогда крейсер разломит пополам. Иессон решил свозить команду на берег:
— Пусть разведут костры, обсохнут и обогреются…
Матросы покидали корабль уже с риском для жизни. Ночью бортовые размахи крейсера достигли 22 градусов, при этом, когда «Богатырь» раскачивало, каменные клыки еще больше и глубже вонзались в его днище. Стемман подозвал Панафидина: