– Согласен, – чуть слышно сказал Счастливчик.
Палец Модельера, касавшийся его лба, начал остывать. Его пылающий белый конец становился малиново-красным, темнел, покрывался железной окалиной.
Небо над собором трепетало и билось, словно от боли. Высоко, в зеленом свечении, появился надрез. Он расширялся, растягивался, словно в женское лоно вложили акушерские щипцы и тянули в разные стороны, открывая темный прогал. Небо кровенело, содрогалось, черный прогал расширялся, открывая бездонную тьму, в которой что-то жутко светилось, пульсировало, рвалось наружу.
Мокрый, розовый, покрытый слизью эмбрион, напоминавший пятипалую морскую звезду, шевелился, просовывал сквозь лоно мокрые язычки, от которых по небу бежала ядовитая красная рябь. Небо над Москвой напоминало кровяное озеро, куда упал булыжник, разгоняя сочные малиновые круги. Купол собора казался красным, крест, под которым стояли Модельер и Счастливчик, отекал кровавой росой, и оба они, подняв в небеса изумленные лица, наблюдали знамение. Эмбрион, прилетевший из бездонных глубин, сулил рождение новой Вселенной, в которую влетала планета.
Небесное лоно сомкнулось, пятипалый моллюск исчез. Только волновалось, трепетало от боли беременное багровое небо. На малиновую зарю, снявшись с креста, словно черные ленивые грифы, улетали два юмориста. Были видны их растопыренные черные перья, опущенные вниз когтистые лапы.
– Что это было? – потрясенно спросил Счастливчик.
– Оптический эффект. Я слышал, американцы в районе экватора испытывают новую систему слежения. Это был сгусток электромагнитной энергии.
– Скорее всего, – облегченно вздохнул Счастливчик. Он видел, что между ними снова образовалась прозрачная, едва заметная пуповинка, по которой к нему поступает голубоватая влага, испускающая нежное химическое свечение.
Аня, ухватив за локоть раненого человека, заслоняла его от буранного ветра, что был поднят бешеными машинами, у которых на крышах плясали фиолетовые вспышки, похожие на безумных танцовщиц. Кортеж промчался, поворачивая к белому собору, а они остались на тротуаре, перейдя Остоженку по цветастому половику.
– Теперь я пошла… Удачи вам… – сказала Аня, оставляя своего немого и слепого попутчика, которому оказала услугу. Она торопилась в переулки и улочки, в подъезды жилых домов и деловых контор, куда должна была доставить корреспонденцию, переполнявшую ее почтарскую сумку. Отпустила локоть человека, жесткий грязный рукав его темной робы. Сделала несколько шагов, захваченная толпой, с каждой секундой забывая о странном попутчике, о прозрачной радуге, которая возникла у них под ногами на пешеходной дорожке. Сворачивая в переулок, оглянулась. Человек стоял неподвижно, как статуя на носу корабля, которого больше не было, который сгорел и утонул после страшного боя, сохранив после себя одно изваяние морского божества, выточенного искусным резчиком. Это изваяние было изрезано и иссечено осколками, прострелено пулями, обуглено пожаром. Одеяние, когда-то сверкавшее драгоценными красками, теперь было содрано и измызгано. Лишь кое-где на лице – на бровях, у основания волос – сохранилась позолота.
Аня, почти из-за угла, оглядела его последним взглядом. И вдруг опять испытала такую боль, такое сострадание, словно случившаяся с человеком неведомая беда была и ее бедой. Видя, как он начинает падать, медленно заваливается навзничь, чтобы грохнуться затылком о черный асфальт, Аня тихо вскрикнула и метнулась к нему. Добежала, подхватила в падении, ощутив всю его каменную тяжесть, как если бы подхватила падающую с постамента статую.
– Вам куда?… Какой переулок?… Давайте я вас провожу…
Он молчал, открыв остановившиеся, немигающие глаза под золотистыми опаленными бровями. Она повлекла его, преодолевая негибкость его окаменелых ног. Шла, настойчиво тянула, не ведая, куда идет. Он был слеп, оглушен и беспамятен. Она была поводырем слепца, его зрячим посохом. Чувствовала, что сама ведома. Кто-то, неразличимый в холодном латунном воздухе, незримо парящий в сгустившейся синеве, вел ее. Так они и шагали втроем по Зачатьевскому переулку. Она очнулась, когда остановилась перед подъездом своего собственного дома.
«Зачем я это делаю?…» – беспомощно и отрешенно подумала она, вводя человека в полутемный подъезд, протягивая руку к стертой кнопке старого лифта. И когда поднимались в тесной кабине, едва помещаясь в ней, Аня чувствовала, как от одежды человека пахнет сырым подземельем, холодной тиной, и дыхание его напоминало железный сквозняк погасшей плавильной печи.