Пан Копферкингель отпил кофе, посмотрел на полупустые блюда с бутербродами, пирожными и миндалем и сказал:
— Ну вот, вы немного поели, немного насытились… так, может быть, пан Яначек, вы нас сфотографируете?
Все сгрудились вместе, пан Копферкингель взял на колени кошку и сел с Лакме посередине, рядом с ними встали Зина и Мили, остальные выстроились сзади. Мила в шутку погрозил им пальцем, велел всем замереть и под звуки божественной «Нормы» сделал снимок.
— Фотография, — сказал Копферкингель, когда он закончил, — как бы консервирует настоящее для вечности. У нас в крематории тоже фотографируют, только при этом не говорят «замрите!» — ведь снимают покойников в гробу…
Пан Копферкингель попридержал у себя на коленях кошку, и Мила сделал еще один снимок, на сей раз семейный, с Лакме, Зиной и Миливоем. Но пальцем он больше не грозил и замереть не просил.
— Люди любят помещать в семейных альбомах фотографии похорон, так же как и фотографии свадеб, — сказал Копферкингель после второго снимка. — Это две самые торжественные церемонии в жизни, которые хочется запомнить навсегда.
Потом сын бедняги Прахаржа вызвался сменить Милу у аппарата, чтобы он смог сфотографироваться с остальными. Пан Копферкингель кивнул и опять взял на колени кошку, усадил подле себя Лакме, а молодежь встала сзади.
— Теперь вы вдвоем с Зиной, — улыбнулся Копферкингель Миле, — а я буду снимать, только вы, пан Яначек, подготовьте аппарат.
Мила подготовил аппарат, и пан Копферкингель сделал снимок. Ария из «Нормы» закончилась, и в столовой наступила тишина.
— Даст Бог, фотографии получатся удачные, — улыбнулся пан Копферкингель, — и будет у нас память на всю жизнь. Спрячьте аппарат, пан Яначек, не то еще сломается!
— Я вот что хотела спросить… — сказала толстушка Лала, смущенно отводя глаза. Пан Копферкингель ласково кивнул ей, и Лала осмелела: — Зачем надо бальзамировать трупы, как, например, было принято в Древнем Египте?
— Это, барышня Лала, долго объяснять. — Копферкингель махнул рукой. — Я-то считаю, что бальзамировать противоестественно. Из-за этого человек не сможет вернуться в прах, из которого он вышел, разве только через тысячелетия. Бальзамировать следует только святых или выдающихся деятелей, которым уже ни к чему возвращаться в прах. В Египте бальзамировали фараонов, позже бальзамировали Спасителя… в наши дни может быть забальзамирован далай-лама в Тибете. но бальзамировать какую-нибудь пани Струнную или барышню Чарскую просто грех.
Копферкингель повернулся к Зине и сказал:
— Ну, а сейчас по случаю своего семнадцатилетия и в честь своих милых гостей ты могла бы сыграть нам на пианино. Барышня Лала наверняка любит музыку, пан Яначек тоже… — Оба кивнули, и Копферкингель заметил: — Тонкие натуры не могут не любить музыку. Это так естественно! Порадуй же нас, золотко. Может быть, ты сыграешь «Песни об умерших детях» Малера?
Все перешли в гостиную, где стояло пианино, Зина заиграла польку, и пан Копферкингель вспомнил, что он и Мили идут в среду вместе с Вилли на бокс.
В зале их места оказались почти рядом с рингом. Зрители все прибывали, рассаживались, жевали эскимо, пили пиво из кружек или прямо из бутылок — здесь это было в порядке вещей… Собралось много людей, старых и молодых, мужчин и женщин, причем женщин пришло больше, чем можно было ожидать. Пан Копферкингель заметил в первом ряду пожилую женщину в очках, которая тянула пиво из кружки, а чуть поодаль — розовощекую девушку в черном платье, пришедшую с молодым человеком. Оглянувшись, он заметил у входа жгучую брюнетку, чей профиль и грудь ему показались знакомыми. Смех, манера поводить плечами, ярко накрашенные губы — все в ней выдавало проститутку.
— Видишь тетю? — сказал он Мили и полез в карман. — Не ту черную у дверей, которая дергает плечами, а ту, что в проходе продает эскимо. Беги, купи себе и попроси программку.
Но Вилли опередил друга и первым протянул мальчику деньги — сегодня угощал он.
— У этой чернявой, которая у дверей, профиль и грудь точь-в-точь как у одной моей знакомой, — сказал Копферкингель Вилли, когда Мили пошел за эскимо и программкой. — У проститутки по прозвищу Малышка… Кажется, это она и есть. Знаешь, моя драгоценная едва не забыла отдать мне твое приглашение на бокс. Сунула его в буфет к блюдечкам.
— В буфет к блюдечкам! — засмеялся Вилли, не сводя глаз с ринга. — Нет, вам непременно надо было посмотреть этот спорт настоящих мужчин. Спорт настоящих мужчин того стоит. В конце концов, мы же не кисейные барышни, мы старые солдаты, а время пришло боевое. Погляди, сколько тут народу! И женщин много…
— Некоторые женщины любят бокс, — улыбнулся Копферкингель, — и я рад за них. Если их это развлекает — ради Бога! Это все же лучше, чем пить вино и курить или даже быть морфинистом… Но лично мне бокс всегда казался слишком грубым… — И он с улыбкой покачал головой.
— Грубым? — отозвался Вилли. — Скорее жестким. И это хорошо. Время пришло боевое, оно требует сильных, стопроцентных мужчин. Слабаки не отстоят правду и счастье человечества, это я тебе как-то говорил, и тут ты, надеюсь, спорить не станешь. Да так оно, собственно, было всегда, мы-то с тобой это помним по фронту, где мы защищали честь немецкой нации. Нередко слабость скрывает в себе больше зла, чем сила. — И он вперился взглядом в Мили, который возвращался с эскимо.
— А где программа? — спросил его Копферкингель, а когда в ответ он только ойкнул, сказал: — Беги купи, надо же знать, кто сегодня боксирует. — И Мили опять ушел. — Ему временами приходится повторять дважды, — улыбнулся пан Копферкингель и посмотрел туда, где стояла девица, похожая на проститутку по прозвищу Малышка. Там наступило непонятное оживление: люди заволновались, повскакивали с мест, но что их взбудоражило, видно не было. — У дверей непонятное оживление, — констатировал Копферкингель, — люди волнуются, даже с мест вскакивают… Так, говоришь, жесткий? Но тогда это тем более не для молодежи! Это может быть спортом для солдат или там полицейских, но не для таких вот мальчишек. Тут ведь, кажется, молодежный клуб?
— Именно молодежь, — сказал Вилли, — и обязана быть сильной. Даже чехи это понимают, видишь? — Он кивнул на переполненный зал и помахал Мили, который наконец принес программку. — Ну вот, программа у тебя есть, можешь садиться: сейчас начнется.
Пан Копферкингель взглянул на пожилую женщину в очках в первом ряду и на розовощекую девушку в черном чуть дальше, потом обернулся к дверям, где все так же стояла живая копия Малышки, а наступившее там оживление постепенно передавалось и зрителям впереди. Причиной его, как теперь стало ясно, были двое, которые никак не могли отыскать свои места.
Раздался удар гонга, ринг залил сноп света, и публика зашумела.
— Смотри в оба, Мили, и ничего не бойся, — сказал Вилли, — бояться стыдно. Страх — злейший враг человечества. Да-да, уверяю тебя… — улыбнулся он Копферкингелю, а вокруг них все головы повернулись к двум опоздавшим, которые наконец нашли свои места — и оказались прямо перед Вилли. Тут на ринг вышли два подростка.
— Бокс — это боевой спорт, der Kampfsport, — тихо сказал Вилли по-немецки — так, чтобы никто не слышал. — И он не только для сильных и ловких, он как раз для тех мальчишек, которым не хватает веры в себя и смелости. Борьба мужчины с мужчиной учит оценивать свои силы и отражать удары врага. Нападение и защита — главное в боксе.
Вдруг мелко задрожали канаты, которыми был опоясан ринг: между ними пролезал толстый коротышка судья в белом крахмальном воротничке с красной «бабочкой», носком ботинка он задел за канат, и зал взорвался хохотом. Пан Копферкингель обратил внимание на пришедших последними и севших перед Вилли мужчину и женщину.
— Так и ногу сломать недолго, — сказала женщина.
Рассерженный карлик-судья выпутался из канатов, поправил крахмальный воротничок и галстук-бабочку, вышел в центр ринга и резким движением руки подозвал боксеров.
— Сейчас потечет кровь? — заволновался Мили.
— Может быть, — пожал плечами Вилли. — Это боевой спорт, а в бою нередко льется кровь: на войне как на войне. Но вообще в боксе стараются до этого не допускать. Жестокие удары запрещены, во всяком случае, у нас. В гитлерюгенде боксу учат даже детей — и притом только прямым ударам, хуки справа и слева не позволяются…