Пан Копферкингель вернулся домой только под утро, когда вся семья уже давно спала. В столовой, где над дверью по-прежнему висел портрет никарагуанского президента, а у окна — табличка на черном шнуре, к нему подошла проснувшаяся кошка… он отогнал ее и взглянул на большую фотографию над тумбочкой, а потом достал из шкафа книжку о Тибете и уселся в кресло под торшером. Вскоре его глаза стали слипаться, и ему почудилось, будто со страницы на него кто-то смотрит. Тогда он погасил свет и отправился в спальню.
— Вот мы и на месте, — пан Копферкингель глубоко вздохнул, как бы желая очистить легкие, — вот мы и на месте. — Потом он пригладил волосы, которые шевелил легкий ветерок, указал вверх и сказал:
— Какая высота! Поднявшись туда, мы на целых шестьдесят метров приблизимся к небу. Ничего не поделаешь, — он широко улыбнулся Лакме в темном платье с белым кружевным воротничком, Зине в черном шелковом платье и Мили в кепке, жадно лизавшему эскимо, — ничего не поделаешь. Мы живем в великую эпоху, и наш долг всегда помнить об этом. Экскурсионные полеты отменены, посмотреть на Прагу с борта самолета нам не удастся, поэтому мы просто поднимемся на лифте и увидим город с высоты шестидесяти метров. Лучше так, чем никак. «Впрочем, — добавил он про себя, — можно смотреть на Прагу и снизу, из-под земли».
Они вошли в овальный прохладный вестибюль с множеством металлических колонн и направились к кассе. В окошке виднелись пустая пивная бутылка и пожилая женщина в очках, которая, горько усмехаясь, продавала входные билеты. Пан Копферкингель купил у нее четыре штуки и остановился со всем своим семейством возле лифта.
— Значит, мы поедем вот на этом? — неуверенным голосом поинтересовался Мили, приканчивая эскимо, и Копферкингель внимательно посмотрел на сына.
— Да, мы поедем на лифте, — сказал он, — и я надеюсь, что ты не испугаешься. Ведь это совсем не страшно… Помнишь, как ты боялся у мадам Тюссо и на боксе в молодежном клубе? Там все прошло благополучно, так что бояться тебе нечего. Совершенно нечего.
Приехал лифт, и оттуда вышел пожилой толстяк с белым крахмальным воротничком и красной «бабочкой». Он забрал у Копферкингеля билеты, и все погрузились в лифт. В кабине стоял низенький стульчик, а на стене висело маленькое зеркало.
— Как здесь красиво, — улыбнулся пан Копферкингель, когда дверь закрылась. — Какая хорошенькая уютная клетка! Сюда бы еще решетки и леопарда… — Тут лифт остановился, пожилой толстяк с белым крахмальным воротничком и красной «бабочкой» распахнул дверь, и Копферкингели ступили на застекленную круговую галерею. Ее оконца — и матовые, и цветные — были открыты настежь, поэтому всюду гулял легкий сквознячок. — Мы с вами находимся, — начал пан Копферкингель, — в самой высокой точке нашего любимого города. Может даже показаться, что мы стоим на горе и с ее вершины обозреваем расстилающийся у наших ног мир.
Мили и Зина побежали к окошкам — туда, откуда открывалась панорама Праги: Влтава, Старый город, Национальный театр, Винограды. Пан Копферкингель с Лакме степенно последовали за детьми. Слева от них любовались Малой Страной, Градом и собором Святого Вита красивая розовощекая девушка в черном платье и какой-то молодой человек.
Возбужденный шепот доносился и с противоположной стороны галереи, из-за лифта: очевидно, там тоже были посетители.
— Итак, это Прага, — пан Копферкингель с трудом оторвал глаза от розовощекой девушки в черном платье, — отсюда она как на ладони. Как если бы мы стояли на высокой горе и озирали расстилающийся у наших ног мир. Вон Влтава, Карлов мост, Национальный театр, вон две башни Тынского храма и Староместская ратуша, ну, а та приплюснутая башня — это Пороховые ворота… и еще Национальный музей… Посмотри-ка сюда, Мили, — сказал он сыну, указывая на дымчатое желтоватое стекло в одном из окошек галереи. — Такие же стеклышки есть в наших печах. Это святые окна, потому что через них можно заглянуть в кухню Господа Бога и увидеть, как душа прощается с телом и уносится в космические сферы. Ну, и какова же наша Прага? — Он нагнулся к желтому стеклышку, постоял так несколько мгновений и заключил, выпрямившись: — Да уж, ничего не скажешь, Прага и впрямь красива.
Они передвинулись немного левее, туда, откуда были видны Малая Страна, Град, собор Святого Вита и Дейвицы; розовощекая девушка в черном платье и молодой человек отошли чуть западнее и стали смотреть на городской стадион. Те люди, которые находились напротив, в другой части галереи, тоже прошли вперед, и из-за лифта по-прежнему слышался их свистящий шепот.
— Итак, перед нами собор Святого Вита и Градчаны. Там всегда жили чешские короли и президенты. Посмотри вот в это окошечко, — пан Копферкингель легонько подтолкнул Мили к матовому стеклу, и Мили послушно посмотрел, куда было сказано. — А вон то светлое большое здание с колоннами. — видите, сколько там стоит машин?.. — это Чернинский дворец, бывшее министерство иностранных дел. Сейчас в нем канцелярия имперского протектора. Будь внимательна, дорогая, — Копферкингель обернулся к Лакме, которая понуро стояла рядом с ним. — Ты видишь, как реет над дворцом имперский флаг? Наш флаг? — И он, не дожидаясь ответа, вновь обратился к Мили: — Ну же, погляди в окошечко!
— Там Альпы, — донеслось из-за лифта. — Там Зальцбург.
— Не городи ерунды, — ответил раздраженный мужской голос, — какие там Альпы, какой Зальцбург?! Это не Альпы, это просто утес в Подолье. Это не Зальцбург, это всего лишь Браник! Тут тебе не кино, тут смотровая площадка.
Пан Копферкингель просунул в окошечко руку, помахал ею, сказал: «Снаружи дует приятный свежий ветерок!» — и отыскал глазами башню собора Святого Вита.
— Там Ржип? — спросил Мили, и Копферкингель кивнул.
— Да, там гора Ржип, и на ней, по чешскому преданию, стоял когда-то праотец Чех. Но это только легенда, миф, фантазия. Что-то вроде легенды о Моисее, который родился и умер седьмого марта. — Он улыбнулся Лакме и покосился на ее черные волосы. — А вон там, вдалеке, рейх, — объяснил он.
Потом Копферкингели прошли немного левее. Красивая девушка в черном платье и ее молодой человек тоже продвинулись на несколько метров и стали смотреть на Смихов, Браник и Подолье… а из-за лифта все так же долетали чьи-то возбужденные голоса.
— Это стадион имени Масарика, — сказал Карл Копферкингель, — там сейчас тихо и пусто. Так тихо и пусто бывает и во дворе моего Храма смерти — по утрам, пока туда еще никого не привезли. В прошлом году на стадионе было шумно и весело. — отец семейства ненадолго задумался. — Он больше не носит имя Масарика, недавно его переименовали. Ничего не поделаешь, некоторые фамилии не годятся для нашей эпохи, хотя ты и говоришь, что фамилии не играют никакой роли. — И он опять улыбнулся Лакме. — Ну-ка, ну-ка, — Копферкингель подался вперед и вскинул голову. ему послышалась далекая музыка, и он указал в сторону Страгова, где по одной из улиц медленно ползла черная змейка.
— Похороны, — сказал крематор, — похоронная процессия. Видите, дети? Видишь, небожительница? — обратился он к Лакме. — Присмотрись-ка получше. ну что, увидела? Покойницу везут на Мальвазинки, там тоже есть кладбище. Бедняжка, ей предстоит лечь в землю.
— А я и не знала, — сказала Зина, — что музыка разносится так далеко.
— В городе сейчас тихо и спокойно, — пан Копферкингель снова повертел рукой в открытом окошке, — а этот легкий теплый ветерок дует как раз в нашу сторону. Вот музыка и слышна. Жаль, что его не очень хорошо видно. — Копферкингель убрал руку из окна и приложил к глазам. — Я про гроб. Можно различить только факельщиков и лошадей с плюмажами.
— Но там совсем как в Сплите, — раздался из-за лифта женский голос, — я даже вижу море!
— Уймись же наконец! — прошипел невидимый мужчина. — Ведь ты ни разу не была в Югославии! Никакой это не Сплит, это Глоубетин. Ты не в паноптикуме, ты на смотровой площадке.
Копферкингели опять продвинулись налево, к тому месту, откуда виднелись Подолье и Смихов; красивая девушка в черном платье и молодой человек тоже прошли подальше, туда, откуда открывалась панорама центральной части города. Что же до спорящей парочки, то ее по-прежнему скрывал лифт. Пан Копферкингель заговорил: