И верно, на левой руке пана Копферкингеля сверкало обручальное кольцо.
— Кажется, мелочь, а человека выдает, — улыбнулся пан Копферкингель и выпрямился.
— Молодец, Зинушка! Кольцо надо снять. Впервые в жизни, дорогая, — повернулся он к Лакме, — как ты знаешь, за девятнадцать лет нашего супружества я ни разу не снимал его…
— И он стащил свое кольцо, направился к встревоженной Лакме, взял ее ладонь и ласково вложил в нее золотую вещицу. — Береги его, дорогая, как зеницу ока, как мое сердце, чтобы, вернувшись с прогулки, я взял назад из твоих чистых рук и вновь надел на палец этот символ нашей верности и любви… Смею ли я, жалкий нищий, поцеловать тебя?
Лакме обняла и попыталась сама поцеловать его, но он вдруг отстранился.
— Символически, дорогая, — улыбнулся он, — чтобы не стерся грим или горбинка на переносице не отвалилась. Вот вернусь — и мы это восполним!
Лакме, все еще встревоженная, отступила от него и спросила:
— Зачем это тебе, Роман, идти в таком виде на улицу, на что это? И вообще, куда ты собрался?
— К немецкому казино, дорогая, — улыбнулся пан Копферкингель ей, а потом Зине, Мили и кошке, — там у входа меня встретит в полпятого Вилли, а оттуда я отправлюсь в Старый Город на Майзлову улицу. К евреям, дорогая, — нежно улыбнулся он, — ты бы, конечно, смогла это понять… но объяснять некогда…
Тут он слегка повел рукой и сказал:
— Видишь ли, им надо как-то помочь. Это несчастные, заблудшие люди, они борются против Гитлера, против немецкого народа, не ведая, что творят… А для меня это своеобразное испытание моей силы и смелости, этакий экзамен, в общем, когда я вернусь, я все тебе расскажу, не бойся… Зинушка, — пан Копферкингель часто заморгал за стеклышками своих жалких очков и машинально пригладил торчащие у висков космы. — Зинушка, у тебя же свидание, а скоро четыре часа. На сколько вы договорились?
— На полчетвертого, — ответила Зина.
— Боже мой, на полчетвертого! — вскричал пан Копферкингель. — Да ведь наш славный пан Мила уже наверняка ушел… — Но Зина покачала головой.
— Какая вера в человека, — пан Копферкингель поморгал и вновь машинально поправил парик. — Золотой юноша, этот твой пан Мила. Ну, беги и передай ему от нас привет. А у меня еще есть пять минут. Молодость, ах, молодость, — вздохнул пан Копферкингель, глядясь в маленькое зеркало в столовой, когда Зина выбежала. — Мы с тобой, Лакме, тоже были такими. Уже девятнадцать лет, как мы познакомились с тобой у клетки леопарда в зоопарке. — Он улыбнулся своему отражению в маленьком зеркале. — Тот леопард давно отошел в мир иной… Ну, я, пожалуй, тоже двинусь, время не ждет, пора подумать и о долге. Нужно будет позаботиться, чтобы никто в доме не видел, как я ухожу. Когда я вернусь, небесная моя, я вознагражу тебя за все, клянусь…
Пан Копферкингель погладил Лакме, все еще встревоженную и растерянную, послал улыбку кошке и Мили, который стоял, выпучив глаза, в углу, затем сгорбился, отставил ногу, поморгал, глядя на портрет никарагуанского президента над притолокой и вышел в прихожую. Тут он опять же поморгал перед видом Мэриборо, что висел над вешалкой, постоял, прислушиваясь, у двери, посмотрел в глазок, обернулся к Мили и Лакме, которые затаили дыхание у него за спиной, сказал им, что никого нет, в доме все спокойно, неслышно отворил дверь и шагнул за порог.
Когда он спускался по лестнице, сгорбившись и держась за перила, у него мелькнула мысль: что, если бы кто-то все-таки заметил, как он выходил из квартиры, ведь люди могли подумать, что пани Копферкингель принимает дома нищих! «Увидел бы меня, к примеру, милейший доктор Беттельхайм, к которому я тайком хожу узнать, не заразился ли я, — думал он, пока спускался по лестнице, все так же горбясь и держась за перила, — вдруг как раз доктор и заметил бы, что такой вот мерзкий бродяга выходит от Копферкингелей. Или его стареющая красавица жена, или их племянник Ян, или их работница Анежка в своем красном фартуке, эта добрая преданная душа…»
Он был уже почти внизу и вдруг с замиранием сердца увидел, как в подъезд вошла пани Прахаржова, которую он очень давно не встречал, да не одна, а с Войтиком. Почтительно поклонившись, он отступил к стене… мать и сын прошли с некоторым недоумением мимо него и, кажется, еще обернулись вслед… а он добрел до двери. «Не узнали, — убедился пан Копферкингель, — впрочем, иначе и быть не могло, мой наряд продуман до мелочей, человек так в нем меняется… так изменяется… Бедная пани Прахаржова, бедный Войта, только бы он не пошел по стопам отца!» Он ступил на тротуар и смешался с прохожими, но прежде все же еще раз огляделся вокруг, и ему почудилось, что на другой стороне улицы стоит Зина и смотрит на него. Чуть поодаль справлял нужду малютка пинчер.