В этом тоже необходимое условие успешной работы, залог здоровья руководителя государства. Но, к сожалению, в нашей стране мало об этом думают. Вопрос этот очень сложный, особенно сегодня. Но, по-видимому, в дальнейшем здесь тоже должно быть принято определенное законодательство.
22 декабря 1927 года Владимир Михайлович Бехтерев произнес слово «паранойя». Вскоре он умер. Вообще-то факт смерти не удивителен для семидесятилетнего человека. Однако смерть Бехтерева взволновала всех. Был он здоров, бодр, энергичен. Полон жизненных сил. Умирают, конечно, и такие, в семьдесят-то лет.
Неожиданную смерть Бехтерева, однако, сразу стали связывать с консультацией, которую он перед тем дал Сталину. Прямых свидетельств, что одно событие сопряжено с другим, вроде бы нет. Между тем, в умах многих людей они накрепко соединились друг с другом и держатся уже не одно поколение.
Не одно поколение живет версия, что Бехтерев был устранен после того, как поставил Сталину упомянутый диагноз. Коли так, коли эта версия являет такую живучесть, тому есть, наверное, причины.
На сообщениях о смерти Бехтерева отчетливо видна кропотливая рука цензуры.
«В. М. Бехтерев приехал в Москву из Ленинграда для участия в работах съезда психиатров и невропатологов, на котором он был избран почетным председателем, — говорится в журнале «Вестник Знания».
В. М. Бехтерев почувствовал недомогание. Утром, 24 декабря, к Владимиру Михайловичу был вызван проф. Бурмин, который констатировал желудочное заболевание».
Что это за фраза — «В. М. Бехтерев почувствовал недомогание»? Какой в ней глубокий смысл? Не ясно ли само собой, что человек, прежде чем умереть, должен почувствовать недомогание?
Поначалу, видно, была эта фраза совсем иной: «23 декабря вечером (наверное, и час был указан) В. М. Бехтерев почувствовал недомогание».
Что-нибудь в этом роде. Но чья-то заботливая рука вычеркнула число и час. Известно, что 23-го вечером Бехтерев был в театре. Кому-то шибко хотелось отдалить друг от друга два события — посещение театра и начало болезни. А заодно растянуть болезнь во времени: в театр сходил 23 декабря, заболел утром 24-го, промаялся целый день и около полуночи отдал Богу Душу.
Впрочем, обкорнанная фраза появилась в журналах. Газеты же, выпорхнувшие раньше, проболтались: плохо себя Бехтерев почувствовал действительно вечером 23-го, сразу по возвращении из театра.
Хлопотный у цензоров труд — везде догляди, повсюду поспей. Все сразу сообрази. А наш человек, как известно, задним умом крепок. В газетах, видно, недоглядели, только в журналах спохватились.
Притягивает глаз и запротоколированный час смерти — без пятнадцати полночь. Очень удобный час: сегодня легко превратить во вчера, а завтра — в сегодня. Кто там станет разбираться, 23-го человек умер или 24-го. Вся-то разница — пятнадцать минут.
К умирающему был вызван небезызвестный Бурмин, который позже сыграл позорную роль в деле профессора Д. Д. Плетнева и его коллег, с холуйским вдохновением оболгал их. Легко допустить, что уже в 1927-м он был доверенным человеком заплечных мастеров.
Интересен, не правда ли, и диагноз, который Бурмин поставил умирающему Бехтереву, — «желудочное заболевание»? Что это — язва, гастрит?
После, когда Бехтереву стало вовсе уж худо (по газетам), к Бурмину добавились «проф. Ширвинский, д-р Константиновский и др.» На этот раз было установлено: «острое желудочно-кишечное заболевание».
— По существу, диагноза нет, — комментирует это заключение директор Института судебной медицины А. П. Громов, к которому мы обратились при подготовке статьи. — Желудочно-кишечное заболевание — неопределенное и непрофессиональное заключение. Скорее всего, единственное назначение Бурмина «и др.» было — спрятать концы в воду.
Дальше опять удивительное. После смерти Бехтерева «состоялось совещание видных представителей медицины с участием профессоров Россолимо, Минора, Крамера, Гиляровского, Ширвинского, Бурмина, Абрикосова, представителей наркомздрава и др.». Синклит сей постановил: изъять мозг умершего и передать для изучения в Институт мозга, а тело, опираясь будто бы на волю покойного, «предать сожжению в крематорий».
Для чего вся эта суета? Для чего этот профессорский парад-алле? Разве не семья выбирает между кремацией и погребением?
Самое странное, однако, что медицинские мэтры даже не заикнулись о вскрытии и патологоанатомическом исследовании. Это при скоропостижной-то кончине и невнятном диагнозе! При явном подозрении на отравление.