Во все времена властители убирают с дороги главным образом прямых соперников. Этого оказывается вполне достаточно. У Сталина таких было немного: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Киров… Если учесть для особой страховки подрост, молодую поросль, наберется еще полдюжины.
Стотысячные, миллионные убийства логически никак не оправданы. Как, например, взывая к логике, понять маниакальное уничтожение командного состава Красной Армии в самый канун ужасающей войны? Разве не ясно было, что прорехи в высших армейских кадрах, сплошь издырявленных стараниями НКВД, оставляют голой страну перед надвигающимися лавами врагов?
Как понять эту неспособность увязать деяния с последствиями, отсутствие такой способности даже в пределах, доступных ребенку? А так и понять, что деяния и последствия существовали для мудрейшего из мудрейших в совершенно различных, не сообщающихся пространствах.
Все виделось четко в пространстве бреда: дескать, случись что, уверенный в себе, спаянный, закаленный комсостав вполне может направить армию против своего вождя и учителя. Расстрелами эта фантасмагорическая опасность устранялась. Реальные же последствия избиений и убийств скрывались где-то за туманной пеленой катаракты. Их размытые очертания никак не улавливались воспетым акынами орлиным взором.
Точно так же бредовая идея сорвать с места, уничтожить миллионы работящих, припаянных к земле крестьян никак не соединялась в мозгу с неизбежной последующей трагедией, существовала отдельно сама по себе, заполняя все внутричерепное пространство. Ну-ка, догадайтесь, что будет, если разорить деревню дотла. До последнего колышка. Ну… Ну… Правильно, всеобщий голод.
Но величайшему гению всех времен и народов это тоже почему-то не было видно. В облаке бреда отчетливо проступало другое: обескровливается до полной анемии класс, опасный — так он считал — для его, Сталина, личной власти. (Конечно, это объяснение несколько схематично, как всякая гипотеза).
Реальная жизнь складывается из сочетаний разнообразных побуждений, тенденций, сил. Относимо это и к великому крестьянскому разорению конца двадцатых — начала тридцатых годов, а также к другим глобальным сталинским деяниям.
(Какие именно побуждения и силы составляли всякий раз реально осуществляемое действие — это должны же нам наконец объяснить честные исследования историков. Думаю, однако: психическое недомогание вождя сказывалось тут не в последнюю очередь. — Прим, авт.)
…Бред преследования угрюмо сочетался у Шебалина с бредом величия. Он постоянно донимал всех глобальными идеями социального переустройства, призванными осчастливить мир. «Поставьте меня министром, — говорил он, — и я устрою общественное благо». И после, когда эти идеи не осуществились: «У меня же были гениальные планы, которые имели мировое значение». Это заявлял человек, который был уволен из второго класса Аракчеевского корпуса «вследствие весьма слабого развития».
О сталинском бреде величия — что же много говорить? Он всем известен, хотя тут как раз более всего неясности: кому он больше принадлежал — самому Сталину или его окружению?
Как бы то ни было, бред величия, подогреваемый неистовым визгом параноидальной прессы (которую тогда ни в чем не упрекали), год от года разрастался. Все люди были осчастливлены, всем народам пути указаны, все законы общественного развития открыты«. И не было такого благого дела, к которому не был бы причастен вездесущий и всезнающий вождь-отец.
Для человечества всегда оставалось загадкой, как может совладать со своей совестью человек, убивший другого человека, а тем паче множество ни в чем не повинных людей. Это недоумение относимо, конечно, к психически здоровым людям. Иное дело люди нездоровые — в их поступках загадочного нет.
«При явной тупости нравственного чувства, отсутствии сколько-нибудь прочных этических понятий и низком уровне жизненного идеала — что выражается отсутствием родственных чувств, склонности к семейной жизни и женоненавистничеством, неспособностью к дружбе, злопамятностью, мстительностью, лживостью, отсутствием угрызения совести — заменяется кичливость «прямотою» отношений к людям… даже рыцарской честностью, высоким уровнем понятий о долге и правде, общественном благе…»
В этом бехтеревском описании никому не ведомого параноика Шебалина при желании можно разглядеть точнейший портрет Сталина. Суждения психиатра относительно здоровья Сталина, как девяносто лет назад по поводу Шебалина, расходятся.