Поскольку в «Вечерней Москве» эта информация отсутствует, дать ее мог лишь кто-то из участников съезда. Напрашивается вывод: по окончании съезда часть делегатов получает билеты на достаточно нашумевший спектакль, и один из них присутствует при том, как Бехтерева приглашают в музей. Какими же экспонатами его туда заманили?
Народная артистка СССР Е. Н. Гоголева рассказывает мне: «В 1927 году «Любовь Яровая» делала полные сборы. В Ленинграде ее не ставили, и интерес Бехтерева к спектаклю вполне понятен. Представление начиналось в 7 часов 30 минут и заканчивалось не позднее 11 часов вечера. Небольшой музей театра находился высоко, под чердачным помещением, и смотреть там в те годы было практически нечего. Актеры в нем не бывали. Очень странно, что Бехтерева туда пригласили. Проводить его наверх и показать музей могли три человека, но по окончании спектакля это должен был сделать скорее всего сам директор театра.
Пока гость осматривал музей, в кабинете директора (на первом этаже у выхода из театра) могли подготовить что-то типа импровизированного приема — например, чай с пирожными. Думаю, что директор, человек хлебосольный, знающий, как встречать почетного гостя, просто не мог поступить иначе».
Теперь можно произвести приблизительный расчет времени: спектакль заканчивается примерно в 23 часа, не менее 30 минут потрачено на посещение музея и никем не замеченный прием в кабинете директора, 15–20 минут необходимы, чтобы доехать на извозчике от Малого театра до Собачьей площадки, и около 24 часов Бехтерев входит в свою комнату. Определенные неприятные ощущения он испытывает, очевидно, еще по дороге, поскольку рвота возникает у него сразу же по возвращении домой. В этой ситуации рвоту приходится связывать с неизвестным угощением в театре.
Тем не менее, ночь он проводит относительно спокойно (иначе жена вызвала бы «Скорую помощь» или хотя бы разбудила хозяина квартиры). Утром же в доме появляется Бурмин. Здесь стоит выслушать М. С. Благоводину — дочь видного московского врача, на квартире которого жил в те дни Бехтерев:
«Профессор Бехтерев с женой бывали в Москве почти каждый месяц и всегда останавливались в нашем доме. Для него освобождали столовую, и, пока он там жил, ни мы, дети, ни наши родители в эту комнату не входили; поэтому узнать о болезни профессора наша семья могла только от его жены.
Скорее всего, именно она позвонила в поликлинику ЦЕКУБУ с просьбой прислать врача на дом. Если бы врача вызывал мой отец, он обратился бы, как обычно, к своему давнему другу, доктору Л. Г. Левину, лечившему нашу семью. Из поликлиники же прислали Д. А. Бурмина, которого в нашей семье считали хорошим клиницистом».
В поликлинике, ЦЕКУБУ, организованной для научных работников в Гагаринском переулке, в 1927 году прием ведут такие известные терапевты, как Зеленин, Кончаловский, Плетнев, Фромгольд. Может быть, визит Бурмина — случайность? Но в это субботнее утро он должен находиться в своей клинике на Страстном бульваре. Приходится думать, что в поликлинике сочли целесообразным именно его направить к заболевшему Бехтереву.
Дальнейшая схема поведения Бурмина вполне понятна: надо выслушать взволнованный рассказ энергичной жены академика, расспросить и осмотреть его самого, объяснить рвоту острым гастритом (наверное, съел вчера что-то не совсем свежее), перевести этот термин на будничный язык как «заболевание желудка» (специально для жены больного), посоветовать покой, диету и минеральные воды, выписать рецепт на микстуру или настойку и дать обещание прислать своих врачей для постоянного наблюдения за пациентом и при необходимости оказания экстренной помощи.
У постели больного собирается консилиум, и снова звучит по меньшей мере странный диагноз: «желудочно-кишечное заболевание». Профессор Московского университета, свыше 30 лет занимающийся врачебной деятельностью, Бурмин просто не может выставить подобный, даже не фельдшерский, а просто обывательский диагноз. Тем более не может этого сделать профессор В. Д. Шервинский — признанный глава московских терапевтов, в те годы председатель Московского и Всесоюзного терапевтических обществ. Несмотря на то, что он с 1911 года не занимается непосредственной клинической работой, а выступает лишь в качестве консультанта, давно изучает проблемы эндокринологии и наследственности и не интересуется неотложными состояниями, Шервинский полностью сохраняет в свои почти 80 лет четкость мышления и способность к точным диагностическим формулировкам.
Ясно, что в данной ситуации Бурмин использует его авторитет как собственное прикрытие. Не вызывает сомнений также, что врачебная оценка состояния больного, высказанная Шервинским, отличается от непрофессиональных описаний в газетах.