В смежной, очень узкой и поэтому казавшейся длинной комнате жила Надежда Константиновна. Здесь всю поперечную короткую стенку занимала кровать. По продольным стенам размещался комод, вешалка для платьев, две высокие книжные полки и два стула. Небольшой канцелярский стол с двумя ящиками, покрытый темно-малиновой промокательной бумагой, стоял у окна. На столе в большом порядке лежали книги и ученические тетради. Рядом с небольшой стеклянной чернильницей, в темно-синей деревянной рамке, выделялся портрет отца Надежды Константиновны. Крошечная кухня с окном, выходившим уже во двор, а не в подворотню, была самым светлым помещением в квартире.
Дома Надежда Константиновна не закалывала волосы в прическу, и ее длинная пышная коса спускалась ниже пояса. Иногда она позволяла мне расплетать и снова заплетать косу. Это занятие доставляло мне огромное удовольствие. Если гребенка запутывалась в ее густых волосах, она только морщилась и смеялась. Но от банта, которым я непременно хотела украсить ее голову, она решительно отказывалась и не сдавалась ни на какие мои просьбы.
Елизавета Васильевна очень любила свою дочь — ведь больше у нее никого не было. Она просто восхищалась своей Надей.
После занятий она предлагала дочери и ее ученице по стакану какао, при этом, обращаясь к девочке, говорила: «Ты такая худенькая, настоящая мышка. Если ты будешь мало есть, у тебя никогда не будет такой косы, как у Наденьки, и навсегда останется такой маленький мышиный хвостик».
Вспоминая, между прочим, как в раннем детстве, прочитав какую-то книжку о «страшном трубочисте», она смертельно испугалась зашедшего к ним в дом трубочиста, Надежда Константиновна рассказывает, сколько такта и мягкости потребовалось ее родителям, чтобы побороть этот страх.
«Я вбежала в испуге в комнату и говорю матери с отцом, что трубочист пришел, а сама дрожу от страха. Они мне ничего не сказали, а потом отец говорит:
— Он, наверное, у плиты трубу чистит?
— У плиты.
— Ему, наверное, жарко? Не снесешь ли ты ему чаю?
Ну, такое поручение — отнести трубочисту чай, — тут я про свой страх забыла, подружилась с трубочистом».
Надя Крупская с раннего детства слышала в своей семье разговоры взрослых о несправедливости, жестокости, царящей кругом, о подавлении всяких свобод. Крупская вспоминала: «Я росла под двумя влияниями — отца и матери. Отец был типичным шестидесятником: глубоко верил в науку, читал «Колокол» Герцена, принимал некоторое участие в революционном движении, насмешливо относился ко всякой религии. Он воспитывался в корпусе, где требовалось строгое соблюдение постов, говений, где было обязательно посещение церковных служб и где процветало в то же самое время полное безверие.
…Мать также воспитывалась в закрытом учебном заведении — в институте. Священник у них был прекрасным педагогом. Для матери церковные службы связаны были с целым рядом радостных переживаний, она была одной из лучших певчих. Мать также не говела, не постилась, не соблюдала обрядов, в церковь ходила лишь изредка, когда бывало «настроение», дома никогда не молилась, но в квартире у нас висели образа, у моей кроватки красовался семейный образок, и иногда мать брала меня с собой ко всенощной…
Только семидесятилетней старухой она сказала мне: «В молодости я была религиозна, теперь повидала жизнь, вижу — все это пустяки», — и просила непременно после смерти сжечь ее тело. Так и сделали. Если отец был для меня непререкаемым авторитетом, то по отношению к матери в детстве я держалась «независимо». Только в раннем детстве, в возрасте лет пяти, на меня влияла, вероятно, религиозная нянька. Впрочем, это мое предположение; я помню только, что она носила меня раз в костел. Позднее никаких религиозных влияний на себе я не испытывала. А вышло так, что я была внутренне религиозна, потихоньку, чтобы не посмеялись, усердно читала евангелие и отделалась окончательно от религиозных настроений лет в двадцать с лишним, лишь став марксисткой. Как это вышло? Лет пяти-шести я по вечерам усердно молилась богу. Отец раз посмеялся надо мной: «Будет тебе грехи замаливать-то, ложись уж спать!» И странное дело, эта мягкая насмешка над ребенком дошкольного возраста повлияла на меня самым неожиданным образом. В области религиозных верований отец перестал быть для меня авторитетом. Я говорила с ним обо всем, только не о религии. Тут у меня было свое «особое мнение».
…Я часто думала, где, в чем лежали корни моей религиозности. Ко всякой мистике я чувствовала всегда глубокую, инстинктивную ненависть.