Они как искры проскакивают между нами, там где соприкасаются тела, оставляя невидимые ожоги, как вечное напоминание об этой ночи.
Наташка вздыхает и прикусывает губу, словно испугавшись своего вздоха. Я ловлю её дыхание и вглядываюсь в глаза, отражающиеся в лунном свете. В них горит огонь. И этот огонь обжигает настолько, что я теряю голову.
Я стаскиваю брюки. Она замирает, подаваясь назад, но не отводит взгляда. Жадно вглядывается в мой силуэт, покрывающийся лунным оловом, и, мне кажется, я различаю, как трепещут её ноздри предчувствуя кровавую жертву животному вырывающемуся из тьмы.
Не бойся, я буду нежен.
И я действую нежно, и заставляю её забыть о страхе и расплавиться, превращаясь в горячую смолу, в мёд. Наши тела сплетаются. Её чувства опаляются неведомой новизной и она отдаётся этому мощному новому вихрю без остатка.
Она хрипит и стонет в моих объятиях, она кусает губы и мои плечи, заставляя снова и снова забывать предыдущие жизни. Она прижимает меня к себе, пытаясь слиться, сплавиться, спрессоваться со мной в один неразделимый кусок плоти, в зверя с двумя головами.
Её запах опьяняет меня, линии её тела, её объятия, её требовательное нетерпение, вкус всё это сводит меня с ума, и… И я уже не могу контролировать себя. Наверное, я сейчас снова умру и, может быть превращусь ещё в кого-нибудь, но буду всегда вспоминать эту ночь, если мне не отшибёт мозги и если они не взорвутся прямо сейчас.
— Да, Егор, да… — низким чужим голосом твердит она, как мантру, как заклинание, как приказ, и я даю ей такое «да», такое, что она задыхается, раскидывая волосы по постели и крепко обхватывает меня руками и ногами. Как детёныш обезьяны.
Я вдавливаю, вжимаю и вбиваю её в кровать, сошедшую с ума от такой буйной нежности.
— Да… Егор… да-а-а-а… — тихонько воет Наташка.
А потом она вдруг начинает дрожать и вибрировать. Она зажимает рот обеими руками, зажмуривает глаза и содрогается, впадая в неистовство. И я заражаюсь от неё этой нестерпимо сладостной дрожью и, возможно, где-то далеко в ЦЕРНе в этот момент вдруг останавливаются все токамаки, ускорители и макеты коллайдеров.
Утро кажется чудесным. За окном светит солнце, сквозь лёгкие шторы идёт свежий морской воздух. Я лежу в мягкой постели с моей возлюбленной и… И она, вообще-то не спит. Она лежит на боку и смотрит на меня. Встретившись со мной взглядом, Наташка смущённо улыбается и утыкается лицом в подушку.
Не могу удержаться, чтобы не подтянуть её к себе и не начать целовать. Кажется, я достиг точки, в которой хотел бы остаться надолго, если не навсегда, ничего не меняя. Как бы это было чудесно, но друзья из ЦЕРНа и Курчатовского института, похоже, сегодня ночью не воспользовались нашей помощью и не смогли остановить это, как бы помягче выразиться, неукротимое время.
А жаль…
Наташка разглядывает мой шрам, касается его кончиками пальцев, а потом целует. А я срываю с неё простыню и бессовестно разглядываю. Она сначала смущается, а потом делает то же самое, стягивая со смехом покровы и с моих собственных чресл. И мне приходится, невольно конечно, демонстрировать скрытые силы природы, невиданные ею до этого времени.
— Ты как? — спрашиваю я её. — Не больно тебе?
Сегодня придётся сделать перерыв.
А жаль…
Она мотает головой:
— Нет, мне так здорово никогда не было… Держи меня за руку, пожалуйста, а то я могу взлететь от счастья.
Она говорит и не отводит сияющих глаз, и по ним я вижу, что она действительно счастлива.
— Только, — она чуть хмурится, — я… я, наверное тебя разочаровала?
Дурочка… Кажется, ничего лучшего…
— Ничего лучшего со мной ещё не случалось, — говорю я и, ну что тут поделать, снова впиваюсь в её губы.
Сладко.
Мы умываемся, принимаем душ и идём завтракать. Подаём талоны на питание и получаем рисовую кашу, перепелиные яйца, сладкий кофе с молоком, а ещё хлеб, масло и сыр. Я проглатываю всё за одно мгновенье. И ещё половину Наташкиной каши. Она сама отдаёт.
Соседи по круглому столу удивляются моему аппетиту и, должно быть, манерам. Но что тут сказать, знали бы вы, какая у меня ночь была.
Строгая дама лет сорока семи с белобрысой девчушкой с косичками — бабушка с внучкой.
— Вот видишь, как дядя кушает хорошо? Давай-ка и ты ложечку за папу. А теперь за маму. Ну, Сашенька, опять ты на скатерть капнула!