Сизов остановился, вышел из машины, чтобы размяться, и подошел к ограде. В синеве, за холмами тосканских виноградников угадывалась светлая полоска черепичных крыш и куполов соборов Флоренции. В мрачной тяжести на душе Сизова, как луч солнца из-за черных туч, блеснула робкая радость: «Это перевал, теперь будет только лучше и лучше…».
К Флоренции Сизов подъезжал к концу дня. Перед самым городом у него стал заканчиваться бензин, но удалось дотянуть до заправки. В воскресном безлюдье и тишине касса оказалось закрытой, тут было только самообслуживание, по картам или монетам. Ни того, ни другого у Сизова не оказалось, и он прождал тут час, пока компания веселых молодых флорентинцев не заправила его бесплатно.
Во Флоренцию Сизов въезжал по набережной Арно. Эта горная река встретила его еще среди холмов, провела мимо виноградников, под стены первых соборов, под черепичные крыши средневековых улочек. Сизов свернул на мост, на левый берег, – здесь стоял его отель «Феруччи», – но не остановился тут, а взлетел по мосту дальше от реки, выше на холм, где в пригороде, на роскошной вилле с апельсиновым садом томилась в заложницах его дочь. 6. Год 1934. Канал
Лето тридцать четвертого года выдалось в Подмосковье дождливым, но теплым. Мириады комаров и мошек как будто давно ждали такого сочетания и появились тучами в самом начале июня, а потом множились с каждой неделей. В уходящем за горизонт глинистом и скользком котловане, где копошились одновременно сотни тысяч заключенных, стоял комариный зуд и глухой человеческий ропот.
Священник подмосковной Покровской церкви отец Троицкий подставил плечо под набухшую дождевой водой тачку, полную синей блестящей глины, – чтобы ее колесо не сорвалось с досок и не увязло, – и сполз на спине рядом с ней. Следующий поднимавшийся за ним зэк толкал вверх свою тачку метрах в ста, и у священника оставалось минут пять, чтобы перевести дух и собраться силами для следующего рывка, – теперь через бровку канала. Отец Троицкий в свои сорок пять лет был невысокий, но жилистый и крепкий. Никогда раньше, даже в самые сытные времена, под его рясой не круглился мягкий животик.
Еще одна тачка глины через бровку означала еще ближе к выполнению нормы, – тогда вечером полная миска варева на нарах в бараке, недолгая радость сытого желудка и мертвый сон. Но жизнью было и это: в людской истории было побольше именно такого, чем лучшего.
На строительство канала Москва-Волга отца Троицкого привезли ранней весной, когда еще не полностью сошел снег, и земля не оттаяла. Но работа уже шла полным ходом. Лопаты были тогда бесполезны: били мерзлую глину кайлом и грузили в тачки руками. Летом стало легче, но пришли дожди и гнус.
С семи до шести, – и мокрые до нитки, скользкие от глины, уставшие до беспамятства, вереницы зэков вылезали из глубокого котлована и брели, согнувшись, вверх по проложенным для тачек доскам. Первые месяцы, когда о.Троицкий оглядывался на них, выходя на бровку канала, ему казалось, – он в древнем Египте, на строительстве пирамид, в рабстве у жестокого фараона. Библия еще не написана, Иисус Христос не рожден и не распят, и некому еще молиться, просить о милости и защите. Но это искушение и слабость были недолгими. Уже через несколько дней в его тело, привыкающее к тяжелой работе, вновь вернулся несгибаемый, как прежде, дух.
Миску с варевом из котла о.Троицкий принес к своим нарам, сел, и принуждая себя не торопиться, степенно поел. Одежда было мокрой, но свободного места, чтобы развесить ее у печи, уже не было, поэтому он аккуратно разложил ее рядом: ватник под себя, рубаху и рогожку от дождя подвесил под доску верхней полки нар, над своей головой. Молитву начал вполголоса, стоя, но заканчивал про себя, уже лежа в ворохе влажного тряпья с закрытыми глазами.
Он заснул мгновенно, но его разбудили. Он спокойно выслушал просьбу, напрягая сонное внимание, и, не ответив, начал одеваться. Его просили прийти в соседний барак: там умирал слепой мальчишка.
Это был еще один из тех, кто добровольно ослепил себя. О.Троицкому говорили о нем два дня назад, и он тогда только покачал головой. На этом канале, на этой жуткой каторге ослабевшие и не выполняющие нормы люди лишались положенной пайки, начинали голодать, слабели еще больше и мерли, как мухи. Эти «доходяги» оставались с утра одни в опустевшем бараке, а вечером, и так было чаще всего, на их местах устраивались уже другие.