Но тогда Черкизов особого значения всему этому не придал, договорился с комендантом и музейщиком-хранителем Собора, и запросто, по телефону, сообщил об этом флорентинцу. Задерганный делами по сдаче объектов, он забыл обо всем, и только через неделю ему напомнили об этом. Его нашел тот самый музейщик, отозвал в сторону и вполголоса спросил с явной тревогой:
– Почему ваш итальянец простукивает наши стены?
– Он их измеряет… Он просил только это.
– Он стучит по стенам! Много стучит и мало меряет. Что он в нашем Соборе ищет? Я потребовал, чтобы он немедленно прекратил. Но из уважения к вам никому пока не сказал.
– Спасибо… – ответил озадаченный Черкизов, – я вам обязан. Я этого не знал. Простите… больше не повторится.
Более этот вопрос не всплывал до конца работ и их прощания. И сам флорентинец молчал, и Черкизов предпочел его не расспрашивать. Так это и забылось на некоторое время.
В девяностые годы впервые проявилась тяга деловых и чиновных людей вести важные переговоры в бане. Сказывались и сибирские обычаи, понятные и родные многим кремлевским чиновникам, и реальные важные преимущества. В голом виде создавалась иллюзия искренности и откровения, на голом теле невозможно было укрыть записывающее устройство, чтобы получить компромат. А еще, важный разговор в бане сопровождался всегда выпивкой, и предшествовал еще большей выпивке, поэтому в случае чего, можно было попытаться отбояриться и отказаться от своих слов, сославшись на беспамятство.
Именно так, в бане, происходило расставание Черкизова с одним из его крупных итальянских подрядчиков по паркету. Вернее, оно так начиналось, а заканчивалось в обществе их супруг в ресторане на двадцать первом этаже ныне уже не существующей гостиницы «Россия».
Флорентинец, как южный человек, к русской бане относился с прохладцей, но перед отъездом сам предложил Черкизову заглянуть туда перед рестораном. Он тоже ценил преимущества разговоров в голом виде. Пили коньяк и кьянти, но понемногу. Наконец флорентинец хлопнул мокрой ладонью по плечу Черкизова и широко улыбнулся.
– Дорогой Леня, мой большой друг, перед отъездом я хочу тебе кое-что сказать. Но сначала – извиниться… за ваш собор.
– Э… брось! – отмахнулся Черкизов. Он не любил не только говорить, но даже вспоминать про свои «ляпы».
– Некрасиво тогда получилось… Уж ты меня извини. Надеюсь, тебе не попало… Но только я хочу тебе сказать опять про этот собор.
Черкизов повернул к тому голову, ему становилось интересно.
– Послезавтра я улетаю на родину, и никогда, наверное, не вернусь в вашу добрую страну, и поэтому я тебе все расскажу сейчас. Ты будешь единственным в этой стране, кто узнает об этом. Во всяком случае, – первым. Слушай. В вашем Успенском соборе есть тайник.
Флорентинец откинулся назад, молча наблюдая за Черкизовым, оценивая произведенный эффект. Но ожидаемого эффекта он не увидел, потому что Черкизов догадался об этом сразу после неприятного разговора с музейщиком. Черкизов только кивнул и криво усмехнулся: его мало интересовали клады и чудеса, он верил только в реальные дела и в наличные.
– Ты мне не веришь? – искренне удивился флорентийский паркетчик.
– Отчего же… Очень возможно. Тут, в Кремле, где ни копни – девять веков истории и кладов. Так что – вполне.
– Тебе это не интересно?
Теперь Черкизов хлопнул мокрой рукой по плечу флорентинца:
– Интересно. Валяй.
– Я говорю, в Успенском соборе есть тайник. Устроил его архитектор Фьораванти.
– Что там?
– Кое-что.
– Горшок медяков?
– Подороже будет.
– Ты знаешь что?
– Кое-что…
Черкизов проработал с флорентинцем почти два года, получал от него суммы со многими нулями, они выпили за это время ящики кьянти. Поэтому всякие осторожности и околичности были давно не нужны.
Черкизов налил себе еще кьянти и пригубил.
– Что же ты от меня хочешь?
– Я уезжаю, а ты остаешься. И тебе это удобнее.
– Хочешь, чтобы я там ползал с металлоискателем?
– Металлоискателем это не возьмешь.
– Что там?
– Кое-что.
– Что же ты ничего не нашел? Я ведь тебе все устроил.
– Не так это просто.
– Сколько это стоит?
– Нулей не хватит. В сотни раз больше, чем ты от меня получил.
– И что мне надо делать?