— О чем она поет? — возмутился Сталин. — Ни одного слова разобрать не могу. И зачем вообще эта нудная песня?
Чем дальше в лес, тем больше дров, уже и щепки полетели:
— Что же он такого спившегося старика изобразил! И что это за икона мерзкая? Она и в первой серии меня удивляла. Вместо Христа Спаса — демон безобразный.
Но самый пик раздражения пришелся на ту часть картины, которую Сергей Михайлович зачем-то решил снять в цвете. Пир царя и опричников, безумные пляски и противная песня, которая много дней сидела в ушах у Александрова, после того как он впервые посмотрел сей шедевр гения: «Жги, жги, жги, жги! Говори да приговаривай! Топорами приколачивай!»
— Что они как бесы скачут?! — громко воскликнул главный зритель. — Как будто черти в аду. Иван Григорьевич!
— Совершенно согласен, — откликнулся Большаков. — Гнуснее и не придумаешь.
— Какая-то невыносимая дрянь! — ругался Сталин. — Мерзостный балаган. И зачем Басманов в женской одежде? Опять гнусный намек на его содомский грех с Иваном? Эту брехню подонок Курбский подбросил, а потом другая сволочь распространяла, мерзавец Штаден. И Эйзенштейн туда же?
Вот оно! Вот где ты, курочка, опять споткнешься. Худрук «Мосфильма» ликовал: отольются гению все бесчисленные издевки, не иссякающие с тех пор, как Александров решил жить своим умом и своей жизнью.
Дальше гнев главного зрителя только распалялся. Он хмыкал и фыркал над каждым кадром:
— И что они все в каких-то пещерных интерьерах? И как это столько свечей, а тень на стене одна? И что за шишак у него на голове вырос? Урод какой-то! А опричники зачем так одеты? Ни дать ни взять — ку-клукс-клановцы, как у Гриффита, только в черном. Ха-ха, этот, конечно, не видит, что это не царь Иван, а Владимир Старицкий! Чушь собачья! И что это царь так зыркает? Ну точь-в-точь как чокнутые в сумасшедшем доме. И до чего же затянуто, сил больше нет смотреть! Долго там еще?
— Да нет, пять минут, не больше, — ответил министр.
— Тогда ладно, досмотрим. Эта Ефросинья Старицкая мне уже печенку проела. Она в кадре присутствует не меньше, чем царь Иван. Сейчас она, конечно же, будет нудно скулить над убитым сыном. Ну вот, опера пошла. Балет уже был. Теперь опера.
— Подобает всегда царю осмотрительным быть, — произнес Черкасов, исполняющий роль царя, последние слова второй серии. — Ко благим — милость и кротость, к злым — ярость и мученье. Ежели сего не имеет, не есть царь. Ныне на Москве враги единства Русской земли повержены. Руки свободны. И отныне засверкает меч справедливый против тех, кто извне посягает на величие державы Российской. Не дадим в обиду Русь!
Неужели теперь главный зритель изменит свое отношение? Но нет, едва зажегся свет, он аж подскочил:
— Балаган! Товарищ министр, товарищ худрук! Что вы мне привезли? Нет, я вас не обвиняю. Я спрашиваю, что, по-вашему, вы привезли и показали мне только что?
— Балаган, — взволнованно развел руками Большаков. — Лучше и не скажешь. Я и в первый раз смотрел — негодовал, и сейчас негодовал.
— А вы, товарищ художественный руководитель главной киностудии Советского Союза, что скажете о творении вашего учителя?
— Учителей, товарищ председатель Совета министров, ругать невежливо, — ответил Григорий Васильевич. — Но могу заявить, что такую картину выпускать на экраны прежде-временно.
— Преждевременно? — воскликнул Сталин. — Да ее вообще сжечь надо, эту поганую фильму! Я такие надежды возлагал на крупное историческое полотно о человеке, заставившем Европу признать Русь великой страной, а мне подсунули балаган, детский утренник. Все сводится к тому, что дурака Володю дура мамаша пытается пристроить на трон, и его убивают. Всю целую вторую серию! Правильно сделали, что не привезли с собой этого вашего Эйзенштейна. Иначе я бы ему такое наговорил, что он бы не просто с инфарктом свалился. Он бы себе самому голову оторвал бы и съел.
— А рот? — вырвалось у Александрова изо рта само собой.
— Что рот? — не сразу понял Сталин. Поразмыслил и, хлопнув худрука «Мосфильма» по плечу, рассмеялся: — Правильно. Рот. Как бы он съел безо рта? Ну, вы рассмешили меня, товарищ Александров. Над чем сами сейчас работаете?
— Да административная работа одолела, товарищ Сталин, — ободренный, заговорил худрук. — Никогда не думал, что так сложна миссия художественного руководителя киностудии. Тем более, если это такой гигант, как «Мосфильм». Нужны энциклопедические знания, железный характер и необыкновенная доброта. А мне этих качеств пока еще недостает. И так хочется снимать самому! А времени на собственное кино нет.