Довольно они ютились в убогих комнатах, подчиняясь блажи Иосифа Виссарионовича, считавшего, что семья Сталина не должна жить в роскоши. Новая квартира оказалась тоже не столь уж просторна, но зато у каждого своя спальня, гостям и хозяевам распахивает объятья большая гостиная, у отца просторный личный кабинет. Шкафы, диваны, кресла, стулья. Живем!
В тот полный сюрпризов день, вернувшись со Старой площади, когда уже стемнело, отец весело провозгласил любимое Сетанкино слово «Совкино». В этом слове сидела большая белая сова, сквозь тьму ночи она светила своими лучистыми глазами на экран и показывала Сетанке, а заодно и всем остальным, на что способен волшебный фонарь.
— А что будем смотрреть? — спросила Сетанка, забираясь к отцу на колени. Недавно она освоила букву «р» и произносила ее раскатисто, будто раскалывая буквой-топориком дровишки слов.
— Сюрприз.
— Так нечестно! — игриво надула губы пятилетняя дочка.
— Все ужинали? — громко спросил отец.
— Все! Все! — крутилась у него на коленях Сетанка.
Семья по-прежнему питалась раздельно, из кремлевской столовой приходили судки с харчами, разбредались по комнатам, потом опустошенные возвращались в родную гавань. Генсек ел у себя в кабинете. Любая жена подняла бы мятеж против подобного вопиющего безобразия, только не Надежда Сергеевна: она ценила новые идеалы общества, включающие и бесцеремонное обращение с завтраками, обедами и ужинами, ибо есть вещи важнее, выше и величественнее банального приема пищи.
И. В. Сталин держит на руках дочь Светлану во время отдыха в Сочи. 1934. [РГАСПИ. Ф. 558.Оп 12. Д. 290]
— Всем, всем, всем! — объявил хозяин семьи и народа.
— Всем, всем, всем! — повторила Сетанка, жалея, что в этих восхитительных революционных словах нет ни одной буквы-топорика.
— Одеваться, как на парад! — выступил вождь с новым воззванием. — Едем в «Совкино» на просмотр.
— Ура! Просмотр! Ура! — кричала Сетанка, и через полчаса Палосич уже вез их по апрельской Москве — рядом Сталин, у него на коленях дочь, на заднем сиденье Надежда Сергеевна и десятилетние Вася с Томиком. Все в парадной одежде, что значило просто второй, реже надеваемый вариант. У Сталина вторым вариантом служил белый китель с белыми брюками, в отличие от обыденного темно-горчичного зимнего или светло-горчичного летнего. Пиджаков, сорочек, а уж тем более галстуков, он давно уже не признавал, вы бы еще ему смокинг предложили или фрак.
— Неужели новые чаплинские посмехушки? — спросила Аллилуева.
— Нет, новый фильм Чаплина я сегодня на седьмое ноября определил, — стараясь оставаться веселым, ответил Сталин.
— Уже купили?
— Купим.
— В таком случае, небось, опять что-нибудь с Гретой Гарбо? — с большой иронией спросила Надежда Сергеевна.
— Нет, не бойся. Не с Гретой Гарбо. Но и не «Симфония ужаса Донбасса». И уж точно не «Моя бабушка», — усмехнулся Иосиф Виссарионович.
Фильм «Симфония Донбасса» представил в этом году Дзига Вертов, тоже гений, по мнению Аллилуевой. Его киностилистику Сталин в целом одобрял, находя полезное в том, что снимается жизнь страны без прикрас, сплошняком, без актеров, — наснимали в тысяче разных мест, смонтировали, и получился запоминающийся видеоряд. Как-то раз Сталину даже захотелось вслух противопоставить киноправде Дзиги Вертова киноложь Эйзенштейна и Александрова, но он сдержался, приберег для удобного случая, когда перетрушники совсем заврутся или когда Таточка их наконец разлюбит. Как разлюбила она его, своего мужа Иосифа.
Фильм «Моя бабушка» Сталин просто личным распоряжением запретил, впервые в жизни волевым решением отстранив ленту от проката. Когда они вместе посмотрели эту белиберду грузинского режиссера Котэ Микаберидзе, по лицу Надежды Сергеевны легко читалось, что она сама с трудом досидела до конца, но при виде негодования на лице у мужа она попыталась сказать что-то по поводу эксцентричного гротеска и ожившей карикатуры… Муж оборвал ее на полуслове и честно сказал, что поскольку он грузин, то и грузинское кино должно быть на высоте, а если он станет пропускать на экраны такое дерьмо, скажут: понятно, своих грузинчиков не глядя одобряет.
— Грррета Гарррбо! Грррета Гарррбо! — каркала на коленях у отца Сетанка, а сталинский «паккард» уже подкатил к Малому Гнездниковскому. Вышли под дождичек, но легкий, почти неслышный, позволявший не спеша идти к подъезду. Дышалось так хорошо, что вспомнился апрель тринадцатилетней давности, когда он так страстно влюбился в Наденьку Аллилуеву, дочь русских родителей, но выросшую на Кавказе. И лицом похожа на красивую грузинку, ей даже нравилось поддерживать слушок, будто папаша ее наполовину грузин, наполовину цыган. Как же она была хороша тогда! Да и теперь хороша, хоть и выражение лица поменялось с восторженно сияющего на печально-ироничное — «до чего же я от всего этого устала!» Совершенно не фотогенична, и ни одна фотография не передает того особого очарования, неизменно воспламенявшего Сталина тогда и теперь.