Кабинет отчима отличался от всей другой обстановки. Это была достаточно светлая комната с обширной библиотекой, большим письменным столом и диваном. Но самым ценным в кабинете было то, что на столе стояла «вертушка» — показатель важности партийного работника.
Иногда Марьяна с подругами любила позвонить кому-нибудь в Кремль, зачастую не столько для того чтобы обменяться информацией, сколько для того, чтобы почувствовать себя элитой.
Отчим, как весьма занятой человек, часто отсутствовал дома, да и у матери было дел невпроворот, к тому же работа в женотделе требовала частых командировок. За бытом смотрела домработница Наташа, она и готовила для Марьяны. Родители предпочитали обедать на работе.
Наташа старалась разнообразить меню и приготовить из партийного пайка что-нибудь повкуснее. Московские магазины в то время не радовали покупателей изобилием.
Лето Марьяна проводила в Серебряном Бору, на небольшой даче. Все было скромно и с определенной долей аскетизма. В то время была еще жива среди партийцев тяга к ленинской спартанской жизни. И все, от чего веяло элегантностью, беспощадно критиковалось. Не пожалела молва и жены Луначарского — знаменитой актрисы Натальи Розенель. Когда один из зарубежных журналов напечатал ее фотографию с подписью: «Самая элегантная женщина СССР», соотечественники поспешили опровергнуть мнение капиталистов едким СТИШКОМ:
Недалеко от дачи Марьяны жила невестка Троцкого — Анна Самойловна, милая, живая женщина.
Они часто ходили вместе купаться на местный пляж, где купальщики обоего пола, не стесняясь друг друга, раздевались до трусов и лифчиков, а то и, отойдя на приличное расстояние, вовсе обнажались до костюмов Евы и Адама.
Геральд и Анна Николаевна редко посещали дачу, предпочитая отдыхать в различных санаториях и домах отдыха.
Марьяна была непростой девушкой. На своих однокурсниц она смотрела несколько свысока, и те, чувствуя это, недолюбливали ее. Однажды Марьяна назвала одну из них кухаркой, и была немедленно вызвана на комсомольское собрание. Но благодаря природному уму и находчивости, сумела поставить в тупик комсомольское начальство. Когда у нее спросили, как она посмела так некорректно отозваться о подруге, девушка спокойно ответила:
— А что, собственно, обидного в слове «кухарка»? Сам Ильич сказал, что при социализме каждая кухарка может управлять государством.
Спорить с Лениным никто не посмел. И Марьяна отделалась тем, что ей «поставили на вид нетоварищеское отношение к комсомолке».
В 1929 году, проходя практику, Марьяна знакомится с молодым студентом Дмитрием Шепиловым. Этот серьезный, трудолюбивый, весьма привлекательный парень сразу понравился ей. И несмотря на то, что он не принадлежал к элитной молодежи, Марьяна серьезно увлеклась им, а через два года они поженились.
Благодаря собственному усердию Шепилов вскоре сделал блестящую карьеру. Некоторое время он работал секретарем обкома партии в Новосибирске, затем перешел в ЦК партии и очень сблизился со Сталиным. При Маленкове он уже был министром иностранных дел. Находясь на этом посту, он неоднократно посещал западные державы. В этих поездках местные послы, дипломаты и их жены просто на руках носили Марьяну — как-никак жена министра! Каждое утро кто-нибудь из них обязательно справлялся о ее здоровье, жены регулярно приглашали пройтись по магазинам. Послы водили ее в казино, рестораны, клубы. Закончилось все в одночасье…
В то время Марьяна находилась в Париже. Поначалу все шло так, как и всегда: выставки, рестораны, казино. Но вот в одно утро ей никто не позвонил, никуда не пригласил. Марьяна встревожилась и пошла в посольство узнать, в чем дело. Там ее никто не принял, а на недоуменный вопрос: «Что произошло?» ей просто ответили: «Ваш муж больше не министр».
С приходом Хрущева к власти звезда Шепилова закатилась.
Им выделили маленькую квартирку в доме на Кутузовском проспекте и, хотя они сумели сохранить некоторые из былых привилегий, для Дмитрия началась жизнь опального сановника. Он перешел работать в Госархив, стал писать работы на исторические темы, которые, к слову сказать, нигде не печатались.
«Человек страдает не столько от того, что происходит, — писал французский философ Монтень, — сколько от того, как он оценивает то, что происходит».