- Что тут скажешь, Пал Сергеич? - вздохнув, пожал плечами офицер. Голое поле, каждый сантиметр простреливается. Ребята не камикадзе. Да и вы, простите раба грешного, совсем не смахиваете на японского императора...
Грачев срывающимся голосом выдал весь трехэтажный арсенал и приказал идти на штурм. У Максима помутилось сознание - никогда, никто, даже в Афгане, не называл его такими именами. Он замахнулся на министра. Охранники оттащили.
- Расстрелять! - приказал Грачев. - К стенке гада...
Максима повели к придорожной канаве.
"Альфовцы", стоящие неподалеку, разговора не слыхали, но правильно оценили смысл конвоя. Медленно двинулись навстречу, взяли Максима и расстрельную команду в полукольцо. "Всех перебьем!" - читалось в их глазах. Грачевцы отступили.
Максима немедленно втолкнули в машину и вывезли из Первомайского. Через несколько часов он уже объяснялся в Кремле с коржаковскими замами.
Решено было не гнать смутьяна, а вывезти на время из страны - в Швейцарию, где шла доводка президентского лайнера. Присматривать за ходом работ. "Остудись маленько, отсидись - примирительно сказал Коржаков. - А что не дал ребятам по глупости погибнуть - молодец..."
...Он бродил по безлюдным улицам, среди красочных кафе и закопченных соборов, потом устремлялся за город - к холмам и шуму листвы, провожал грустной улыбкой ветряные мельницы и молочные фермы, с опустившимся сердцем вглядывался в пурпурные просторы, засеянные до горизонта ягодами...
И все напевал, насвистывал в эти дни ностальгическую мелодию "Битлз" "Strawberry fields forever..." - "Земляничные поляны навсегда...". Это у них. А у нас, похоже, навсегда поля, где лежат убитые и не похороненные мальчики...
"ПРОСТО ТАК"
Потом началась предвыборная кампания. После натиска железного Толика служба развалилась. Коржаков, нацепив на нос очки - писатель! - принялся за мемуары, ребят - кого выбросили на улицу, кто ушел сам. Максима не гнали, о нем забыли. Впрочем, он уже понял, что никому не нужен. Что вообще никто никому не нужен.
Мы часто встречались с ним в кремлевских коридорах, пили кофе в подвальном буфете "32 ступеньки" (холодный общепитовский бульон, несокрушимая, как компартия, булочка-калорийка) и беседовали. Невеселые это были разговоры. Больше - глазами и вздохами.
Вскоре он выпал из моего поля зрения. Говорили, ушел в охранную структуру какого-то банка.
Потом и я, собрав вещички, переместился из Кремля туда, где я сейчас пишу эти заметки, а спустя некоторое время вдруг вспомнил о нем - наткнулся случайно на телефон в записной книжке. Позвонил. И вот мы сидим в холле одной из московских гостиниц.
- Знаешь, - сказал Максим, - я все это рассказываю с одним условием: хочу услышать от тебя, как быть, что делать дальше. Вот я убил в Афгане четверых пацанов... Своих. Случайно. Дальность была большая. Сумерки. Принял за душманов. Понимаю, бывали такие случаи, и на прошлой ещё войне, не я один такой. Но вот уже пятнадцать лет прошло - не могу забыть. Приходят ко мне по ночам. Гад я последний! Как не посмотрел тогда в бинокль, почему не подстраховался? Родители до сих пор уверены, что сыновья их пали смертью храбрых... Но разве я один виноват? Кто за все это ответит? Зачем опять Чечня, Самашки, Первомайский? Почему никого серьезно не наказали - ни в Кремле, нигде? Так всегда у нас! А знаешь, после каждой из операций в "горячих точках" кто-то из ребят обязательно заканчивал жизнь самоубийством. Через неделю после Баку застрелился мой друг Витька, потом ушли Коля и Саша. Никому ничего даром не проходит. Сейчас "чеченский синдром". Скажу только тебе - иногда еле сдерживаюсь, чтобы не пустить себе пулю в лоб... У тебя - работа. А мне что делать? Банк - это временно. Вернуться к "афганской" профессии? Стать киллером? За что они нас так?
В глазах его стояли слезы.
Я не знал, что сказать. А потом вдруг вспомнил эпизод из романа Солженицына "Раковый корпус". Главный герой приходит в зоопарк и видит пустую клетку, где сидела обезьяна - макака-резус. На клетке прилеплен листок, где сообщается, что кто-то насыпал макаке в глаза табак и она погибла. И уточняется: насыпал просто так.
Страшно. Но лучше, мне кажется, не объяснить происходящее в нашем государстве.
Афганистан, Сумгаит, Баку, штурм Грозного, рыдающие роженицы в Буденновске, плетущиеся с грудными младенцами из разрушенной больницы, все это было просто так. Никто не виноват. Забудьте...
КВАРТИРА ДЛЯ ЛЮБИМОЙ
Максим был не прав, когда сказал, что в Кремле никого не наказали.
Наказали. И строго.
Но не Грачева. И не Барсукова. И не за Чечню.
...Роман этот, нежданно-негаданно случившийся под сводами президентской резиденции накануне Нового года, накануне новой войны, всколыхнул весь Кремль.
Советник одного из ельцинских помощников (его в скором времени чуть не лишила мужского достоинства собака Юмашева) и секретарша вдруг поняли, что давно симпатичны друг другу.
Служебные романы в Кремле не приветствуются. А влюбленные (видно, давно искали друг друга) и не думали скрывать свои чувства.
Однажды женщина призналась своему кавалеру, что у неё очень тяжелое жилищное положение - с детьми ютится в маленькой квартире. Документы на расширение лежат в профкоме, очередь - длинная, а у неё уже сил нет больше терпеть.
Обычно осторожный бюрократ тайно проник в кабинет своего босса и артистично подделав его голос, позвонил в управление делами, устроил разнос. (А говорят, настоящей любви не бывает!) Ордер моментально выписали. Но вскоре злодейство раскрыли. Совпало это с началом чеченской кампании. Нужно было выпустить пар... Так что Новый год стал траурным днем не только у всей Ичкерии, но и у двух незадачливых любовников.
У Евы вскоре отобрали уже выделенную и "отпразднованную" квартиру, а Адама понизили в должности. Затем, поразмыслив, обоих с позором, с отъемом удостоверений прямо у Спасской башни, навсегда изгнали из кремлевского рая...
НАПУТСТВИЕ МАКСИМУ
Однажды отец, когда на душе у меня было худо, сказал одну поразительную вещь. Я её запомнил на всю жизнь. Мы сидели на кухне у окна в нашей квартире и смотрели на Останкинскую вышку, на старый Шереметьевский парк, на дальние огоньки у Сокола, на железную дорогу, по которой зеленой змейкой торопился на милый север, в Петербург, скорый поезд, и тогда отец сказал:
- Все эти пространства, эти дали - не пустые. Они заполнены не родившимися людьми. А тебе выпало счастье...
И теплые эти слова всегда согревали меня в трудные минуты.
Тяжело жить в нашем сумрачном отечестве! Не все выдерживают.
А нам бы выдержать, Максим, - и не сдохнуть. Нам бы ещё повоевать, товарищ сержант!
МНОГО РАБОТЫ
ДЛЯ ПОХОРОННЫХ КОМАНД
- Все бросай и в аэропорт! - с порога выпалил новый руководитель пресс-службы Ипатьев, недавно назначенный вместо отправленного на пенсию Андрея Андреича (к этой личности мы ещё вернемся). - Кровью искупишь архангельскую поездку.
- Куда лететь-то?
- Во Внуково узнаешь.
Стоял апрель 96-го года. Под окнами, на Красной площади, праздношатающиеся, вечный людской водоворот. У Лобного места на солнышке греется стая одичавших собак - демократия на дворе. Дошло до того, что "кабыздохи" гадят прямо у Спасской башни, там, где в недавнем прошлом тянули носок часовые Ильича. Одна из псин увязалась за свадебной процессией, норовя ухватить невесту за ажурный шлейф, жених пинком отгоняет её, зеваки ржут...
Но пора в дорогу - искупать Архангельск. Пару дней назад один из журналистов в моей группе опоздал на самолет (искал лекарство, зуб разболелся) и мы вылетели в Москву на двадцать минут позже, под косые взгляды Ипатьева и охраны...
Я уже понял, что дорога лежит в Грозный - Ельцин решил проявить политическую экстравагантность: полевые командиры в Москве, а он вдруг инкогнито объявляется в Чечне. И в смысле безопасности удачно. Только что он там забыл? Зачем больному старику (предвыборная кампания - слишком универсальный ответ) бросать насиженное место и нестись навстречу новому инфаркту - в самое пекло?