— ЧТО-О?!
Господин комиссар мысленно усмехнулся. Небывалый день сегодня, особенный! Ему удалось поразить самого Теда Новака, непрошибаемого циника и любителя черного юмора, которого невозможно ничем не поразить, не взволновать, в принципе. Кроме скандалов, разумеется.
— А что такое, Тед? Бывали гении и триста лет назад… вы, что, не верите в человеческий ум? В его, черт бы их побрал, невероятные порывы и возможности? И напрасно, друг мой!
— И какой только дряни нет на свете, — покачал головой судмедэксперт. — Уж на что я видавший виды, но чтобы такое… Тот, кто ее создал, сейчас в аду лекции читает по токсикологии.
— Да ведь это не первый раз, когда страшное, безусловное зло мечтали обратить во благо, а вышло черт-те что. Потому что в любой, самой наикрепчайшей, стене обязательно найдется лазейка, узенькая такая щелочка… только палец и просунуть можно. А если можно, рассуждают иные, то почему бы и нет? И просунуть, и расшатать посильнее, чтобы уже всю руку туда запустить. В общем, семена этой травы-отравы стали потихоньку воровать из самых укрепленных схронов, рискуя многим ради еще большего. Кого-то из воров хватали за руку и казнили на месте, либо узнавали имя заказчика, чтобы наказать и его…, а кому-то — везло, будто ад ему помогал. Потому что стражи кто? Верно, люди! Слова: «для кого-то совесть дешевле денег и благ» — истина, затертая до дыр, заплесневелая и вонючая.
Из открытого окна в лабораторию доносилось тарахтенье проезжающих машин, чьи-то радостные вопли, хрипловатое карканье, свист мальчишек — разносчиков газет. Мирные, бесконечно далекие от жуткой темы их разговора. Будто из другой реальности, в которой нет места убийцам, и никто не выращивает отраву в дорогих фарфоровых горшках. Обманчивое впечатление, покачал головой Фома. Ибо мир за окном и мир здесь — едины. К сожалению.
— Потом что-то произошло — и полезную, так высоко ценимую до этого травку, по высочайшему приказу, стали уничтожать везде. Выжигали, как адское семя. Того, у кого ее находили — казнили на месте, без суда и следствия, как потенциального злостного отравителя и, как следствие, государственного преступника. Десять лет боролись. Пока не вздохнули с облегчением.
— Кто-то оказался хитрее, — произнес Новак. — Ну, как всегда.
— Угу. Черт бы его (или ее) побрал! И потом эта трава-отрава попала к одному из уцелевших потомков колдуна и злого гения, Николаса Андреа Тирренс. Так и сохранилась до наших дней. Представляете, Тед, сколько убийств, совершенных при ее «помощи», навсегда скрыты в вечности, сколько убийц жили и посмеивались? Как подумаю об этом…
Фома скрипнул зубами и выругался.
— И ничего, абсолютно ничего исправить уже нельзя. Поэтому, Тед, я решил исправить то, что в моих силах. Во избежание новых убийств и новых кошмаров. Аминь!
Господин комиссар надел резиновые перчатки и, подхватив тяжелый горшок обеими руками, поволок его к печи. Тед Новак, в ужасе, бросился ему наперерез.
— Савлински, вы с ума сошли?! Уничтожать вещественное доказательство первостепенной важности! — пытаясь вырвать из рук господина комиссара горшок, заорал судмедэксперт. — Отдайте немедленно!
— Не мешайте, Новак!
— Отдайте, вас же за это посадят, звание отберут или порицание вломят… это преступление — уничтожать улики!
— Сохранять эту дрянь — вот пр-реступление… — из последних сил отбиваясь от коллеги и, по-прежнему, не выпуская горшок, произнес Фома. — Пр-рочь с дороги, Тед! Я решил, я сделаю!
Господин комиссар изловчился и острым носком ботинка заехал Теду Новаку по правому колену. И еще один раз — уже по левому, а потом — с силой, дважды наступил каблуком ему на пальцы. Тед взвыл, отпустил противника и схватился за ногу.
— Черт бы вас побрал, Савлински… — кривясь от боли и мотая головой, прошипел он. — Деретесь, как шпана уличная… громила из подворотни… ччерт вас подери… уйй!
— В детстве у меня были хорошие учителя, — засмеялся господин комиссар.
Он распахнул дверцу печи и, выдирая цветы из земли, стал быстро кидать их в топку. Потом, на всякий случай, поковырялся в горшке — не осталось ли хоть что-нибудь от этой дряни? Хотя бы одного росточка, одного листка. Или же цветочного лепестка — так похожего на грязный, рваный обрывок бинта из холерного барака. Нет, не осталось. Molifrando magnificat imperii — последняя и единственная, в своем роде, трава-отрава вся находилась в печи. Господин комиссар помедлил секунду — и включил режим горения. Мрачно смотрел он, как скручиваются, трескаются и рассыпаются искрами крохотные ростки, листья и похожие на бинты лепестки… среди полыхающего пламени, кажущиеся окровавленными. Смотрел на маленький, компактный ад для «адского семени».