— Иногда нам, полицейским, приходится выбирать — какую справедливость восстанавливать. Потому как всю разом — или не дадут, или не получится. Тяжелое это бремя и назад потом ничего не открутить, как ленту в синема. Ты думаешь, почему кое-кто уходит из полиции и становится частным искателем истины, разумеется, за немалые деньги? Вот поэтому, друг мой. Не хотят на душе камни таскать, невесело это, ой, невесело. А кому-то просто надоедает этот невидимый, но хорошо ощутимый пресс: сверху давит начальство, снизу — все остальные. И жмут твою душу, жмут … будто выдавить ее из тебя хотят. И сами же потом обвинят тебя — мол, бездушная ты скотина, подлое ты отродье. И молчи, ибо слова тебе не давали. И не дадут, поверь мне.
— Шеф… — обескураженно произнес громила-стажер. Он и хотел бы сказать что-то умное, да никак не получалось.
Фома неожиданно улыбнулся. Надо же, опять его повело в «филозофические» дебри. Только напугает парня раньше времени, а не надо бы — толковый он, вдруг ему больше повезет? Как знать, как знать… Хотелось бы.
Вечером, три часа спустя…
Они сидели в кабинете господина комиссара. Домашнем кабинете. Их ожидали разговор об этом кошмарном деле — будто в старых детективных романах, а потом — ужин. Так захотел сам Фома Савлински: «Вот такая у меня причуда, ребятишки! Старческий каприз! И не спорьте, даже слушать ничего не хочу! Я, что, зря готовился?» И теперь Майкл Гизли, Самуэль Шамис и Ник О*Брайен сидели и молча переглядывались. Разумеется, самое удобное, кожаное кресло с высокими подлокотниками было отдано Мерседес ди Сампайо. Левую руку в гипсе она бережно пристроила на один из них, а затылком, в шапочке из бинта, старалась не прикасаться к спинке.
— …Сестра ударила вас доской по голове, потом связала и отволокла в подвал. Специально выбрала время, когда прислуги не будет целый день, и помешать та уже не сможет. Ваша сестра, Долорес, только притворялась слабой, чтобы разжалобить вас, обмануть — сил у нее предостаточно, — мрачно произнес Фома.
Мерседес поежилась.
— Она… она стала требовать подписать мое завещание — в ее пользу.
— Поддельное, разумеется.
— Да, потому что ничего подобного я никогда не писала. Потом Долорес усмехнулась и сломала мне левую руку: «Одной руки тебе для этого хватит. Будешь сопротивляться — я тебе и вторую сломаю. Пиши же! Ну?!» У меня в глазах почернело от боли, я не могла говорить, только открывала и закрывала рот…, а она все шипела: «Я бы тебе глаза выбила, выдавила, выцарапала, твои поганые синие глаза… которыми все восхищаются — да ты же не сможешь писать… пиши, сказала! А потом ты сдохнешь! Сдохнешь!» Она ударила меня ногой по лицу и захохотала: «Не надейся выйти отсюда, сестричка. Ты сдохнешь здесь, и эта дебилка тебя закопает. Я прикажу — и закопает, хи-хи-хи! Сделай что-то доброе напоследок для милой сестрички, хи-хи-хи! Надо бы закопать тебя живьем, но ты моя сестра, родная… а я ведь очень добрая, ты сама говорила, хи-хи-хи! Пиши, ну?!»
— Но вы писать не стали, — вздохнул Фома.
— Нет, не стала. И вовсе не из-за денег. Просто…
Мерседес замолчала, пытаясь подобрать слова. Она не хотела говорить, но и молчать не могла.
— …это была не моя сестра. Не Долорес — Доллинька, которую я так любила. Как будто ночью из чьего-то злого сна явилось чудовище и сожрало мою сестру. А потом — приняло ее облик.
Мерседес осторожно уложила поудобней загипсованную левую руку на подлокотник кресла. Здоровой — отняла свинцовую примочку, и все ахнули: левый глаз превратился в узкую щель, а скула под ним почернела.
— Долорес… она сошла с ума? — жалобно спросила девушка.
— О нет, нет! — ответил Фома. — Ваша сестра Долорес Каталина Аугуста ди Сампайо — вполне нормальна. Освидетельствование судебного психиатра подтвердило ее полную вменяемость.
— Но почему, почему? Долли, Доллинька моя… почему?!
Господин комиссар вздохнул.
«Долли, Долли[ii]… куколка. Чер-ртова кукла!»
— А почему вы называете ее так? Ведь имя вашей сестры — совсем иное.
— Долорес ненавидела имя, данное ей при крещении. Долорес — переводится как «страдание». Считала, что ее прокляли этим именем, обрекли на второсортную жизнь. Ну, я и старалась не напоминать ей о нем, зачем лишний раз было ее мучить? Я любила свою младшую сестру, господин комиссар. Очень сильно любила…
Она повторила, с тягостным недоумением:
— Господин комиссар, куда девалась моя сестра?
— Вы сами сказали, дитя мое, ее сожрало чудовище. Имя ему — Зависть. Нет-нет, не перебивайте! Это могущественная, страшная сила, ибо она порождает ненависть. И еще невероятную жадность, которую насытить — нет, невозможно. Думаю, на счету вашей сестры жертв гораздо больше, просто нам об этом неизвестно, — заметил Фома. — Долорес искренне считала себя незаслуженно обиженной, обойденной судьбой и потому ненавидела весь мир. И вас, свою сестру, она ненавидела — сильнее, чем всех остальных.