— Вы, барышня, не слушайте никого, — продолжал господин в шарфе. — Много любителей найдется навалить говнеца на того, кто ответить уже не сможет. Присуще людям. Застарелая болезнь рода человеческого, — он еще отхлебнул пива и, с наслаждением, выдохнув, заметил: — Диалектика! В общем, не переживайте, барышня, и близко к сердцу эту брехню не принимайте. Ни к чему это.
Анна улыбнулась в ответ. Взяла свою кружку — полнехонькую, с неосевшей шапкой пены — и поставила ее перед «утешителем». Потом наклонилась и поцеловала его в небритую щеку. В глазах девушки стояли слезы.
— Спасибо. И да хранит вас Бог! — одними губами прошептала она и, боясь зарыдать в голос, быстро-быстро выскочила наружу.
Хлопнула входная дверь. И жалобно звякнул колокольчик.
Минут пять после этого в баре царила тишина, нарушаемая одним только шмыганьем господина в драном шарфе. Улыбка давно покинула его худосочное, будто испитое, лицо. Он хлебал дареное пиво и шмыгал уже почти без передышки.
— Эк она тебя одарила, — с завистью произнес его приятель. — И портера аж две пинты отдала, самого дорогого, и поцеловать не побрезговала. Добрая барышня, щедрая.
— Угу, — поддержал разговор господин в шарфе.
— Но какого рожна ты ее братца защищал? Вот не просекаю. Он же и твою бабу увел.
— Было такое, — вздохнул господин в драном шарфе.
— А когда бросил, наигрался — эта дура топиться бегала. Вся в слезах и соплях.
— Угу.
— А ты дуру спас, и в тот же день — с Патриком подрался. Ты ему одно, он тебе — два, нет, целых три ребра сломал… че, забыл уже?
— Такое забудешь. Хотелось мне его рожу смазливую и не только ее маленько подпортить. Исправить работу Творца — ибо не к добру она. Знаю, небогоугодное дело, но удержаться не смог. Очень уж он меня тогда разозлил.
— Ишь ты, как завернул! — восхитился его собеседник. — Мудрено! Вот уважаю, горжусь знакомством.
Приятели обнялись и заказали еще пива. Не такого, конечно, что подарила добрая барышня, но тоже ничего. Сойдет по бедности, посмеялись они.
— Слушай, а чего ты дуру-то свою назад не принял? Ты ж простил?
— Простил. Полагается так — семьдесят семь раз прощать.
— Ну, прям уж семьдесят семь! — не поверил его собеседник.
— И не прямо, и не криво… прощать и все. Надо будет — и больше. Я хоть и агностик — Бога обижать не стану, Он дурного не посоветует.
— А назад-то не принял!
— Вот об этом как раз — и ничего не сказано. Да и толку-то, — господин в драном шарфе вздохнул и потупился. — После Патрика все бабы — порченые. Будто отравленные.
— Ну, дык!
— Да не телом, дурья башка. В душе у них что-то сдвигается, будто ломается что-то. Раз и навсегда. Ни одна этого сукина сына забыть не может.
Он снова зашмыгал носом.
— А где это ты так простудился? — желая сменить тему, спросил его приятель. Философия и грустные разговоры явно осточертели ему. Он-то позубоскалить, похохотать хотел… угу. Ну, как хотел, так и перехотел. — Все «шморг» да «шморг».
Господин в драном шарфе глянул на него в упор. И неожиданно подмигнул так лихо, что тот, другой, аж пивом поперхнулся. Похлопав его по спине, господин в драном шарфе, произнес:
— Я же на его похороны ходил. Там и простудился. Если серьезно, хороший был парень: скольких от смерти спас, скольких защитил — и не сосчитать, веселый и щедрый, эх. И хоть полицейский, а такой добрый и правильный, что хоть сразу бери — да в ангелы записывай. Если бы не бабы…угу. Я Патрику на могилу розы принес, белые, в одном богатом саду их ночью рвал… все руки себе изрезал, искровенил. А вот не жалко! Да покоится с миром… ну давай, не чокаясь!
И приятели выпили, молча. Другие присоединились к ним — дружно и тоже молча.
…Анна в это время стояла над раскрытым чемоданом. Этот удивительный полицейский — комиссар Савлински, напоследок сказал: очень жаль, что вы уезжаете, миледи, в нашем городе есть, что посмотреть. Обшарпанных красот у нас хватает. Разумеется, исторических. Но вы, наверное, не захотите их осматривать… теперь. Да, теперь — точно не захочу, согласилась она. И господин комиссар усмехнулся: отлично вас понимаю.
Анна вздохнула и покрутила ручку старенького приемника. Странно было увидеть его здесь — в безумно дорогой, даже по столичным меркам, гостинице… может, его сохранили, как раритет? Ах, да неважно, подумала Анна, какая разница. После астматического хрипа, сипения и шипения, наконец, зазвучала песня. Любимая песня ее брата, «Дождливая среда». Правда, такие подробности Анне были неизвестны — она просто слушала печальные слова, слушала и плакала. Тихо, даже беззвучно.