Он вспомнил этот кошмар и потряс головой. Все позади. Хватит! Возьми себя в руки, наконец. Мужик? Полицейский? «Медведь?» Вот и подбери сопли, живо! Живо, я кому сказал?!
Через несколько дней после того разговора в полиции — он случайно увидел Мерседес. Она шла по другой стороне улицы — и улыбалась ясному дню и своим мыслям. К счастью, репортеры уже оставили ее в покое и если следили, то тихо, уважительно… совсем не назойливо. Натуральные «топтуны»[i], а не репортеры, со смехом, подумал громила-стажер.
В правой, здоровой, руке девушка несла пять рожков мороженого — разного, да. По очереди откусывала от каждой порции и жмурилась, жмурилась от удовольствия. Насмотревшись на нее, Гизли и самому захотелось мороженого. Ванильного, шоколадного, клубничного, ромового — любого! Лишь бы идти рядом с ней, кусать сладкую и холодную массу и болтать о чем угодно. Да хоть о пустяках… о чем еще-то?!
Умник и зануда Самуэль, на его месте, непременно бы произнес: «Что может быть важнее пустяков в подлунном мире? На них он, чаще всего, и держится». И много прочей философической фигни произнес бы, хитровымудренной и гарантирующей заворот мозгов — полный или частичный. «А еще — паралич, энурез и геморрой, бг-г!» Надо бы подойти к Мерседес, и пригласить ее… да хоть в соседний бар. Или в синема, неважно в какое. А не пялиться издали, как дураку. Застенчивый Майкл Гизли — хех, кому сказать, не поверят. На смех подняли бы в Управлении. Ну, ладно. Ну, я щас к ней подойду. Непременно… чтоб мне пива никогда больше не то, что не пить — не нюхать, если сам себе совру. Аминь!»
Он искоса посмотрел в небо — и подмигнул. Мол, все путем. Обещаю сдержать слово, а Ты — свидетель. Вот прям щас духу наберусь… красивая девушка — все-таки не опасный преступник, не урод какой, с «пушкой» или «пером», а не подойти к ней… странно, правда? Тех я не боюсь — одна мысль: как обезоружить побыстрей и до камеры дотащить. Тех, опасных, не боюсь — а тут спасовал? И сердце трепыхается, и язык онемел почему-то. Нет, в засаде сидеть, уродов ловить и в Управление их тащить — куда как легче. Вот же хрень какая, а? Эх, что Ты мне скажешь, что посоветуешь — Ты же сам нич-чего подобного не испытывал.
А потом опять вспомнил о лежащей между ним, Майклом Гизли, и Мерседес Каталиной Марией Габриэлой Нормой Лауритой Пабло Энаидой Селестой Антонией Изабель Фелипе Эсперансой ди Сайлес ди Сампайо пропасти — и стены ее, и дно выложены чистым золотом и драгоценными камнями. И тугими стопками банковских купюр самого большого достоинства, каких он и в глаза-то не видел, не то что в руках не держал… эх. И еще многими другими земными сокровищами, неизмеримо более ценными. И так велика эта пропасть, и так она глубока, что не обойти ее и не объехать, и уж тем более — не перепрыгнуть. Разве что перелететь…, но он, Майкл Гизли, не птица и не ангел. И не самолет. И сколько к тому берегу не тянись — вовек не дотянешься. Нерадостное знание. Тупик, еще и забетонированный. Камера-одиночка.
А сегодня утром еще и бабуля «добавила». Она умеет, угу. Знал бы — не стал рассказывать. Вот ни за что бы не стал!
— Нравится тебе девчонка — подойди. Не мычи, не мямли, не вздыхай попусту.
— Баб, кто она и кто я, — хмуро произнес Майкл. — Забыла, что ли?
— Ничего я не забыла, у меня пока склероза нет, — отрезала старушка. — Ты мой внук. Самый лучший в мире парень. Чего еще надо?!
— Баб, я простой полицейский, она… История, как в слезливом романе или синема, аж самому противно. Сплошные слюни и сопли, тьфу! Только у меня все серьезно, понимаешь? И мне ее миллионы — нафиг не сдались. И спасал я ее не ради них. Да кто ж поверит?!
Он совсем пригорюнился.
— Уйди с глаз долой! Пока по башке дурной тебя не треснула! Еще ничего не пробовал — а уже сдался. Тьфу!
Майкл опять шумно вздохнул.
— И прекрати вздыхать мне над ухом! Ишь, развздыхался тут! — фыркнула старушка. — Иди к ней, сказала!
— Баб, ты сдурела, да?
— С тобой сдуреешь. И не вздыхай мне тут, как слон недоенный!
Он засмеялся.
— Баб, а слонов разве доят?
— Вот и не вздыхай! Иди-иди!
Майкл наклонился к бабуле и нежно, хотя и неуклюже облапил ее всю. И еще более нежно поцеловал в макушку, где среди редких серебристых прядей розовела кожа.
— Баб, я тебя люблю. Очень.
— И я тебя, Мишенька… Не могу видеть, как ты себя изводишь. И, между прочим, зря!