— Поздравляю! Но меня интересует адрес покойного.
— Всегда пожалуйста, господин комиссар! Пишите: улица 4 апреля, 100/3, пансион супругов Уикли. Там еще весьма приметный старый каштан растет, посаженный именно 4 апреля.
— Благодарю!
— Господин комиссар, при всем огромном уважении и почтении к вам… надеюсь, мы больше не свидимся!
— А уж как я на это надеюсь, господин директор. Но как знать, как знать!
…Выходя из кабинета, Фома грустно подумал: «А так все хорошо складывалось. И — на тебе! — пустышка».
Обыск в комнате, где жил ныне покойный Чарльз-Маурицио-Бенджамен Смит несколько разочаровал господина комиссара. Документы и «какие-то бумажки, возможно, важные», криминалисты сгребли и упаковали, как утром их покойного хозяина. «Потом разберемся», подумал Фома. Личных вещей у покойного было меньше, чем у монаха: платяной шкаф оказался полупустым. В отделении, запертом так крепко, что это наводило на подозрения, очень нехорошие, угум-с! — нашлось множество… нет, не ценных вещей, а маленьких картонных коробочек. Никак не подписанных, из дорогого «атласного» картона. И каждая — в облаке бумажных кружев. Безнадежно пустых коробочек.
По словам громилы-стажера, «хрен пойми из-под чего». Запаха, даже слабенького, не прослеживалось.
— Надо же было хранить такую дрянь, — поразился Гизли.
— Запирать ее на сто замков, хм! — иронично поддержал один из криминалистов.
— Ну, положим, не сто. И совсем не дрянь, — произнес Фома. Осторожно, двумя пальцами, господин комиссар держал пустую коробочку и, вертя во все стороны, пристально ее разглядывал. — Да, не дрянь, не дрянь… хм, надо же. Обнаружить это — в такой халупе, у такого нищеброда. Хм-м!
— А че? А че? А че?! — заволновался Гизли. Коробка и коробка, подумаешь. Что в ней интересного, загадочного? Да что и было — сплыло. — Шеф! Не томите душу.
Гизли поддержали даже хозяева пансиона, супруги Йозеф и Дебора Уикли — разумеется, мысленно. Они стояли в дверях и не сводили глаз с незваных, непрошеных гостей. Выражение лиц обоих — сердитое мужа и уксусное жены — было понятно без лишних слов: «Чтоб вас черт побрал, явились на наши головы!!! Чтобы вы потом, на улице, ноги себе переломали и башку разбили! Каждый чтоб! И дорогу сюда навсегда забыли, сволочи!» Эти пожелания, идущие из глубины сердца, произносятся так называемыми добропорядочными людьми, как правило, мысленно. То и дело натыкаясь на эти взгляды, Гизли морщился — с непривычки. Господин комиссар заметил его мелкие мучения и усмехнулся. Ничего-ничего! Пусть привыкает — то ли еще будет. А подобную чувствительность надо изживать — и чем скорей, тем лучше. Для каждодневного пользования не годится, один вред от нее. Как острая щепка в ботинке — вроде, маленькая помеха, но к концу дня глядь, а нога-то в кровище. Да и просто изведет. Прочь ее, прочь!
Тут господин комиссар опомнился. Вот понесло его в «филозофические» дебри… да когда? Во время обыска у пострадавшего! Тьфу, ты! Он обвел взглядом собравшихся.
— В этой коробочке находилось пирожное. Самое дорогое из тех, что мне известны. Если не ошибаюсь, за те же деньги можно приобрести три фунтовые коробки горького шоколада «Дорогая Августа». Что вы так на меня уставились, господа? Ну, люблю я хороший шоколад. От него мозги лучше работают, — и господин комиссар подмигнул мистеру и миссис Уикли.
Его коллеги заулыбались. Пристрастие шефа к хорошей еде, в особенности, к шоколаду — было известно всем в Управлении. Что ж, у каждого свои слабости, переглянулись господа полицейские. Великолепно, а порой — странно, даже парадоксально работающие мозги их шефа, давно стали притчей во языцех.
Миссис Уикли всплеснула руками.
— Вот эти фитюльки? Всего одна — как три коробки отборного шоколада?! Я правильно вас поняла, господин комиссар? Я не ослышалась?
Тот кивнул. Да, правильно. Нет, не ослышались.
Миссис Уикли хотела что-то еще произнести, но от волнения только открывала и закрывала рот. А потом — осуждающе покачала головой и заплакала. Тихо, всхлипывая. Вместо нее заговорил супруг, «дражайший» мистер Уикли.
Обняв жену за тощие узкие плечики, он произнес:
— Не плачь, дорогая. Теперь видишь, куда нас завела твоя доброта? Я ведь говорил тебе, я предупреждал… а ты все отмахивалась. Жалела эту сволочь неприкаянную, жулье тонконогое.
— Долг за ним остался? — прищурился Фома. — Или что похуже?
— Да куда уж хуже, господин комиссар. Три месяца тут жил и все три месяца нас обещаниями кормил, сулил «нечто необыкновенное!» Вы, говорил, вздрогнете от счастья. Тварь брехливая! Вот уж вздрогнули, так вздрогнули. Ну, Дебби — она у меня добрая душа. Ручку ей поцелует, ножкой шаркнет, поклонится и комплиментами с ног до головы засыплет, да все цветисто, с выражениями… она и растает. Много ли бабе надо?