Господин комиссар смотрел на девушку, и сердце его щемило от сострадания. В излишней сентиментальности он себя упрекнуть не мог, да и не полагались ему такие чувства. С такими в полиции делать нечего, одна помеха, вред и тоска. Но сейчас господину комиссару было плевать на правила, гласные или негласные. Сердце болело, уже не переставая, а в голове настойчиво звучало: кто же тебя обидел, девочка? Какой сволочью надо быть, чтобы тебя — обидеть…
— Добрый день, мисс ди Сампайо!
— Знаете, господин комиссар, вы первый человек, которому нормально удалось произнести мою фамилию, — усмехнулась Мерседес, опускаясь на стул, заботливо подвинутый громилой-стажером. — Это допрос?
— Что вы, мисс ди Сампайо! Допросы я в своем кабинете не провожу. Мы с вами сейчас просто беседуем. Жить в пансионе такой юной леди, наверное, грустно. У вас нет близких родственников в нашем городе или за его пределами?
Девушка напряглась, плотно сжала губы. И, наконец, произнесла, явно нехотя:
— Есть.
Фома выжидательно молчал, не сводя с нее глаз.
— Младшая сестра, Долорес ди Сампайо. И бабушка, миссис Флора Тирренс, — хмуро добавила девушка.
— «Сладкая Бабушка»? — от удивления господин комиссар едва не присвистнул.
Девушка взглянула на него с отвращением и промолчала.
— И вы ушли от нее — накануне… — он запнулся и посмотрел в лежащие перед ним бумаги, — …накануне второго совершеннолетия?
— Нет, после первого, господин комиссар. Получила паспорт и ушла.
— Похвальная самостоятельность, — улыбнулся Фома. — Наверное, ваша бабушка переживает за вас.
Молчание.
— Наверное, боится за вас — юную беззащитную девушку так легко обидеть.
Молчание.
— Ведь у самого добродетельного человека, добропорядочного гражданина бывают… если не враги, так недруги. Некоторые из них даже строчат препакостнейшие анонимки.
Молчание.
— Представляю, как расстроилась бы ваша бабушка, миссис Флора Тирренс, узнав — на ее любимую старшую внучку поступила анонимка.
Фома раскрыл папку и достал мятый, серый конверт. Нарочито медленно вынул из него свернутый вдвое листок, убедился: да, тот самый — и, наконец, подвинул к девушке. — Гляньте, гляньте!
Мерседес ди Сампайо взяла криво и коряво исписанный листок и внимательно пробежала его глазами. А потом — бросила на стол. Гадость какая, мерзость — как будто говорило ее лицо. Оно сильно побледнело, казалось, девушка вот-вот упадет в обморок.
— Как вы думаете, мисс ди Сампайо, кто мог написать — такое?
Мерседес кусала губы. Держалась она до того прямо, как если бы проглотила стальной прут. На минуту, в кабинете установилась тишина. Оглушительная, неестественно звонкая. «Сейчас обязательно соврет», с огорчением понял Фома.
— Понятия не имею, господин комиссар, — ответила девушка.
— Какая жалость… Ну, может быть, еще вспомните. Потом.
— Сомневаюсь. Вы приходили ко мне на работу, господин комиссар, теперь вызвали сюда. Какое я преступление совершила? И сколько лет мне светит, а?
— Нисколько. Потому что вас ни в чем не обвиняют. Необходимо кое-что уточнить, сверить информацию, только и всего! — развел руками господин комиссар. — Охранник с автостоянки «Райские кущи» утверждает, что видел вас там — в ночь с 12 на 13 июня. Он довольно подробно описал вашу внешность. Что скажете?
Мерседес громко фыркнула.
Хмурый Майкл Гизли не спускал с нее глаз. То есть он хотел бы смотреть в документы, на стол, дверь или куда угодно… однако взгляд его упрямо возвращался к Мерседес ди Сампайо. Не девушка — сжатая пружина из стали.
— Вы его хорошо приложили, мисс, но мозги парню все-таки не отшибло. И, на ваше счастье, претензий в «нанесение легких телесных повреждений» у него к вам нет. Не знаю, куда вы дели фонарь, это неважно. Ваших отпечатков на указанных им машинах и без того немало найдется, — сказал господин комиссар.