Она возникла на пороге кабинета Фомы Савлински и улыбнулась ему. Странно, подумал господин комиссар: будто из воздуха появилась, а не с младшим офицером пришла. Кому скажи, ведь не поверят. Опять эта мистика-хренистика… надоело уже, черт побери!
— Звал меня?
— Звал. Садись, Розария, — улыбнулся Фома.
— Все тебе расскажу, служивый, не утаю. Только я курить буду, — полувопросительно, полуутвердительно сказала цыганка. Расправила юбки, усаживаясь на жестком стуле поудобнее. И уже достала почерневшую от времени костяную трубку.
— Ну, кури. И я с тобой за компанию, — Фома достал из ящика стола коробку, на дне которой грустила последняя пара сигарет. И, как следует, затянулся. Хор-рошооо-оо…
Цыганка все никак не могла усесться.
— Слушай, что у вас за стулья? — наконец, не выдержала она. — На такие грешников в аду сажать, здесь-то зачем, а?
Фома засмеялся.
— Да вот затем!
— Поняла, не дура. Ладно, я не Христос, ты меня гвоздями не приколотишь, — пожала смуглыми плечами она. — Скажу, что надо, да и пойду себе.
— Это мы еще посмотрим, — усмехнулся Фома. — Давай, красавица, рассказывай: где и когда ты видела этого человека.
Он подвинул к ней фотографию Патрика О*Рейли. Фото было не из лучших — любительское, старое и, увы, черно-белое. Но даже на нем трудно было не узнать первого красавчика Управления — его ослепительную улыбку, добрые глаза и какого-то особенное, «фирменное», выражение: «Я уверен, все будет зашибись! Не верите? Спросите у моего ангела-хранителя, он идет следом за мной…»
— Точно день не скажу, но видела… в баре одном, у вокзальной площади, — цыганка перекрестилась и что-то пробормотала. Так тихо, так быстро, что Фома ничего не расслышал.
— Это я за душу красавчика помолилась, — сказала цыганка. — Не теми он дорогами ходил, ох, не теми… Поздно я с ним встретилась, да он и не послушал бы меня…, а жаль.
— Почему?
— Слишком гордый был. А гордость — она, как соль, ее немного надо. Хотя и без нее скверно. Гадала я ему, да не взяла ни гроша.
— Как это — цыганка и денег не взяла? — поразился Фома.
Смуглая красавица тяжело вздохнула.
— Обманула я его, заморочила. Сказала: нельзя сегодня за гаданье деньги брать.
— Что заморочила — не удивлен, — усмехнулся Фома. — Но фокус-то в чем, а? Меня-то не путай.
— Ох, служивый, да как ты не понимаешь… за ним Смерть стояла. Брать деньги с того, кому жить почти не осталось — грех. Очень большой. Мне он зачем?
— Точно стояла эта… старуха с косой? — иронически произнес Фома.
— Не старуха она, служивый. Молодая, красивая — вроде меня, — подмигнула цыганка, — глаз не отвести. Думаешь, почему ее некоторые ищут? Настырно так, вопреки здравому смыслу и воле Божьей. Как сам думаешь?
Она сверкнула зубами и вновь затянулась. Клубы ароматного дыма синими лентами поплыли по кабинету.
— Если не знать, кто перед тобой — запросто влюбишься. Только упаси тебя Бог от этого.
— Ты мне зубы не заговаривай, — проворчал Фома. — Что он тебе говорил?
— Да ерунду всякую. Как зовут, спрашивал, поцеловать хотел, — усмехнулась цыганка.
— И все? — не поверил Фома.
— И все. Только врал он — не меня, себя обманывал. Не мне — себе голову морочил. Забыться хотел. А сердце — аж почернело от боли, все обуглилось. А!
Она махнула рукой и затянулась покрепче.
Фома, с недоверием, следил за ней. Неужто и впрямь переживает? Надо же… хм.
Минут пять в кабинете царили тишина и молчание.
— Пожалел его Господь, — наконец, сказала цыганка. — Легкую смерть послал. И не бесславную.
— Откуда ты все знаешь? Газет-то вы не читаете.
— Мне и читать не надо, — хмыкнула цыганка. — Как его увидела, все и поняла.
— Советчиком тебя надо, туда, — и Фома показал на потолок. — Раскрываемость будет не сто, а двухсотпроцентная.
— Я свободу люблю. И тому предскажу, кто мне понравился, крепко на душу лег. Да и то… — она вновь обреченно махнула рукой.
— Что?
— Совет дать могу, да ведь не послушают.
— Цыганка ты…
— …вот и весь ответ, служивый. Вот и весь ответ. Эй, постой! — встрепенулась она, — Вспомнила я кое-что странное, хм.
Фома поднял брови: ну же, ну?!
— Коробочку он в руках держал. Из картона, но дорогую, для богатых. Крутил ее, вертел, усмехался.
— Странного-то что? — прищурился господин комиссар.
— Рука у него большая, сильная, красивая — и такая фитюлька. Крутил ее, вертел, радовался. А мне почему-то крикнуть ему захотелось: эй, брось ее! Сожги! Растопчи! Не крикнула. Вижу, зря.