Именно в тот день в приют для подкидышей явилась миссис Тирренс — и забрала их с сестрой. А, значит, и спасла. Конечно, она ни за что не расскажет об этом человеку, к которому пришла сюда — немолодому, с проницательными серыми глазами. Ведь это все равно, что попытаться ложкой вычерпать душу или отрезать кусок своего сердца. Она похоронила эти воспоминания в глубине памяти, думала — надежней некуда. А, глядишь-ты, опять выползли…
Она любила сестру, она любила хозяйку, поэтому сейчас ее сердце рвалось надвое. Больно-то как… очень больно. Будто бы режут ее сердце надвое, медленно… раскаленным гвоздем. Режут его, режут… никак не разрежут пополам. Она жила счастливо все эти годы и давно забыла, что бывает — вот так.
Она не хотела идти, ведь это значило — предать такую заботливую и милосердную хозяйку. Их доброго ангела-хранителя.
Она не могла не прийти, ведь это значило — предать сестру, оставить ее убийцу без наказания, ее смерть — неотмщенной.
Ее сестры, ее Глории Великолепной или Фриды, милой Фриды — талантливой, нежной и доброй, но главное — очень, очень красивой. Лучше нее, Хильды, напрочь лишенной каких-либо умений и такой неказистой — лучше во сто крат. Она пыталась понять — зачем хозяйка так поступила, ведь они были ей так преданны, так ее любили… зачем, зачем?! Они каждый день и час платили добром за ее добро… зачем же, зачем?! Нет, это непостижимо. Значит, иного выхода у нее нет. Ах, если бы она могла сейчас упасть замертво! Как это было бы хорошо… неправильно, но хорошо, так легко и просто. И страшный выбор ей делать бы уже не пришлось.
Она вышла из машины. Тяжело вздохнула, с упреком взглянула на небо — и переступила порог Управления полиции.
Когда нелепая женская фигура возникла в дверном проеме его кабинета — у господина комиссара похолодело на сердце. Ох, и скверное предчувствие! На этот раз Хильда Петерссон — она же Стрелиция Королевская — не походила на героиню синема или сказки. Теперь ее можно было выделить в толпе, исключительно, из-за немалого роста. Все остальное — скромное, «глухое», платье, грубые угольно-черные чулки и туфли — самые заурядные. Только руки необычные для женщины — грубые, натруженные, очень крупные и сильные — почти, как мужские.
— Добрый день! Мисс Хильда Петерссон? — и, когда та кивнула в ответ, улыбнулся: — Прошу вас, присаживайтесь.
Ее реакция поразила господина комиссара: великанша сделала книксен и, боязливо глядя на полицейских, осторожно присела на краешек стула.
— Уважаемая мисс Петерссон, я в курсе, что вы не способны озвучить свои мысли. И сурдолог болен, к сожалению. Ничего страшного! — торопливо добавил он, видя ее расстроенное лицо. — Я буду задавать вам вопросы, которые станет записывать мой помощник, сержант Шамис, а вы будет писать ответы. Потом вы прочтете их внимательно и поставите дату и свою подпись. Вы согласны?
Она потупилась и закивала опущенной головой: да, конечно, разумеется!
— Самуэль, дай мисс Петерссон бумагу и ручку.
Слезы потекли по ее впалым щекам, а натруженные рука безостановочно выводила: «Убила Глоричку мою убила убила убила убила убилаубилаубила…» Веки ее опухли: видно было, что до прихода сюда, она рыдала не один час. Слезы и сейчас застилали ее глаза, и потому буквы сливались, налезали, наплывали одну на другую, но прекратить писать она не могла, никак не могла остановиться, никак, нет-нет-нет… И несчастная все писала: повторяя одно и то же слово — «убила».
Господин комиссар потянулся через стол и накрыл ее руку своей. Кисть несчастной мелко-мелко дрожала, пальцы будто судорогой свело. Постепенно, очень медленно они разжались, и ручка, с негромким стуком, упала на дощатый пол.
— Мы накажем убийцу вашей сестры, — сказал Фома, не отпуская руки несчастной женщины. — Обещаю вам, мисс Петерссон. Я вам — обещаю.