Хмурый господин комиссар наклонился над старухой и приложил пальцы к ее шее. «Мертва. Окончательно и бесповоротно.» Фома негромко выругался, набрал номер лаборатории и буркнул:
— Тед, зайдите в допросную. Срочно! Двух человек покрепче возьмите, с носилками.
Прибежавший судмедэксперт осмотрел тело и констатировал смерть.
— Что, грязные сатрапы, довели бабушку, бг-г? — но хмурый взгляд господина комиссара отбил у Теда Новака всякое желание ерничать.
— Ничем ей помочь нельзя? — задал дежурный вопрос Фома.
— Помолиться, если хотите. Пожелать ей хорошей дороги, — усмехнулся Тед Новак. — Туда.
Он показал пальцем вверх.
— Скорее, наоборот, — ответил господин комиссар. — Думаю, там ее заждались давно.
И буркнул:
— Забирайте!
Труп миссис Флоры Тирренс уложили на складные носилки, и двое дюжих полицейских, с трудом, поволокли их в морг.
— Миша! Слушай меня внимательно, — сказал господин комиссар, когда за судмедэкспертом закрылась дверь. — Знаю, выдержке в Академии не учат… но. Научись держать себя в руках, парень. А то ведь загремишь в камеру из-за какой-нибудь сволочи.
Он посмотрел на громилу-стажера — глаза-в-глаза, и тот не выдержал, опустил голову.
— Простите, шеф. Я постараюсь, — покаянным голосом произнес Майкл Гизли.
— Ответ неверный, — отбил подачу Фома.
— Больше не повторится, — уже немного бодрее сказа Майкл Гизли. — Клянусь вам…
— Стоп! А вот это лишнее. Не клянись — и не нарушишь клятву. А, значит, и клятвопреступником не станешь. Твоего обещания — достаточно, — улыбнулся господин комиссар.
Громила-стажер смотрел на него, не отводя глаз.
— Я тебя очень хорошо понимаю — сам был таким, — вздохнул господин комиссар. — Теми же путями прошел. Ими все тут идут — хочешь ты, не хочешь ты… а, ладно. Ни к чему тебе мои воспоминания. Одно постарайся понять: Патрик не обрадовался бы, узнав — его лучший друг, его напарник — угодил в тюрьму. Сломался под наплывом горя и гнева — как флагшток в бурю. Он был одним из лучших полицейских и чтил закон.
«Черт, как пафосно! Парень из-за гибели друга сорвался, а я мораль читаю. Но ничего. Надо. Пусть послушает.»
— Мысленно ты можешь ненавистного тебе урода, — господин комиссар плюнул на условности и решил называть вещи своими именами, — сволочь, кровопийцу, садиста и душегуба на мелкие кусочки поерзать. Как мясо для котлет, нашинковать, а потом сжечь и в еще горячий пепел — смачно плюнуть! Дать камнем, поленом или чугунной болванкой по его поганой башке, в которой все эти ужасы и мерзости зародились и вызрели. Задавить его своими руками, отметелить, утопить, застрелить, повесить…ой, да много способов есть, всех не перечислить. Зло сорвать… м-да.
Но все это должно происходить — только здесь, — он постучал по своему лбу. — Если уж совсем невтерпеж — это даже полезно. Выпустить пар, чтобы котелок не треснул. Гнев уляжется и перестанет застилать мозги и душу ядовитым туманом. И ты, наконец, успокоишься и сможешь рассуждать здраво. Но расправу чинить можно только — повторяю! — вот здесь.
Фома опять постучал по лбу.
— А преступника и пальцем тронуть не моги, понял?! Не смей!
В душе Майкла Гизли происходила борьба, грозящая перейти в драку.
— Никакого мордобоя… ясно? Ты пылинки должен сдувать с этой сволочи. Если, конечно, ее вина доказана бесповоротно — да, это сволочь и мразь. Одним словом, преступник. А распуская свои нервы и кулаки — ты льешь воду на мельницу Зла.
«Тьфу, черт, опять в пафос потянуло! Ничего, не малютка-пятилеток, поймет.»
— Как это? — оторопел громила-стажер.
— А так. О твоем рукоприкладстве, то есть «превышении полномочий», быстро узнают, этого не утаить. Начнут болтать и, как круги по воде, разойдутся слухи, что «несчастного» загнобили, замучили сатрапы в полицейской форме. О том, что у «несчастного» руки по локоть в крови, что убить человека ему — как яйцо на завтрак разбить или лист бумаги смять и выбросить, что ничьи слезы его не трогают — ни женские, ни детские, на «старичье вонючее» ему плевать — отжили свой век и будет, а мужчину, в расцвете сил, убить — это же легко и весело, ужасно соблазнительно для гордости и самолюбия. А если мучил кого наш «несчастненький» — садист, живодер, с полной атрофией сострадания и совести — и тут ему оправдание найдут «сердобольные»: надо ж ему как-то радоваться, он себя такого не выбирал… тьфу! На любые содеянные им подлость, пакость и преступление отговорки найдут.