— Жми! — вскричал Алекс, — ходу!
— Раздавит!!
— Жми, говорю! — гаркнул он.
Перед деревом он заметил столб с проводами, сопротивление которых, — мезон-момент! — могло спасти их.
Они проскочили. Рухнувший позади дуб задел машину тяжким суком, отчего джип перевернуло, как скорлупку, отбросило и закрутило на крыше колесами вверх. Сработали противо-клины, распахнув дверцы, словно горох, посыпались стекла. В тот же миг за упавшей ветвистой преградой раздался взрыв. Для второй машины все было кончено.
Смерч, пронесшийся над Москвой в ту ночь, натворил такое, подобное которому не мог припомнить никто! Город стал похож на место падения тунгусского метеорита. Во дворах, в парках, поперек дорог лежали вековые деревья с упругой свежей листвой, вывороченные с корнями и землей, другие стояли обломанные, расщепленные надвое, натрое, иные повисли на ветвях своих соседей, повсюду громоздились горы валежника, мусора, тополиных грязных пуховиков, песка и смытой почвы. Пострадали кровли домов, оконные стекла, электрохозяйство. Новенькая крыша на Большом театре взъерошилась, как чешуя на динозавре.
В первую очередь растерянное московское Правительство укорило метеорологов за отсутствие «штормового предупреждения», после чего в их сводках загулял «шквалистый ветер», потом кинуло боевой клич дровосекам из слесарей. В городе завизжали электропилы.
На Семена Семеновича стихийное бедствие произвело убийственное впечатление. Лишь накануне он приехал с дачи, чтобы пожить в городских удобствах до самого чемпионата. На отставном майоре уже красовалась белая майка с нарисованным футбольным мячом и датой 1998, загодя купленная супругой, голову прикрывала старая сетчатая шляпа. Викентий Матвеевич был тоже в Москве, как спортивный лидер округа. Он был одет в синюю тенниску, заправленную в серые шорты, и яркую кепочку с длинным козырьком. Загорел он за это время так, что со своей сединой стал похож на фотонегатив.
— Ты-то что печалишься, Семен Семенович? Смерча испугался? — удивлялся он, пробираясь вместе с другом среди лежащих зеленых исполинов наутро после бури. — Стихия слепа, для нее неважно, что там на пути, город или пустыня. Главное, жертв нет, а мусор убрать, деревца посадить недолго. Не горюй, лучше прежнего будет.
Лично его даже бодрил этот молодецкий выплеск силушки, наворотившей ни с того, ни с сего такой бурелом.
— Ты не знаешь, Викентий, и никто не знает… — сокрушенно вздыхал майор, доставая из кармана затертый носовой платок, — эх, беда, беда неминучая…
Ему было жарко в прохладный ветреный день. Сна и покоя лишила его догадка о причине разгула стихии над Москвой. Как ее растолкуешь? Засмеют.
Первая часть сокрушившей его нынешней догадки уходила в прошлое. Лет сорок назад он читал дневник немецкого танкового генерала Гудериана, бригада которого была остановлена под самой Москвой зимой сорок первого года. С удивлением отмечал тогда противник, что, несмотря на близость русской столицы, уже видимой в полевой бинокль, его танки словно уперлись в невидимую прозрачную стену, стоявшую вокруг Москвы. Ничто не могло пробить ее.
Читая об этом, молодой лейтенант Семен Колыванов со знанием дела покивал головой.
— Это Родина-мать стояла стеной, потому что моральный дух народа был высок, как никогда. Шутка ли, Москва за нами!
Вторую часть довелось услышать этой весной от друга-товарища из Специального строительного управления при Министерстве обороны. Они сидели у того в кабинете, наказав секретарше не беспокоить их звонками.
— Американцы смеются над нами, Семен, — чуть не плача, говорил старый друг. — Вы, говорят, разорили свою великую страну согласно тайному плану Даллеса и Бжезинского. «Мы, — обещали те, — за одно поколение покончим с крепостью русской нации, с ее знаменитой духовностью, и так растлим русскую молодежь, исказим ее сознание, что родина станет им ненавистна, и они разрушат ее от стыда и позора, от чувства неполноценности и самоуничижения перед Америкой и Европой. Русская нация перестанет существовать вообще».
«Вот что случилось с нами, доверчивыми, — не находил места старый защитник отечества. — Родина-мать, стена нерушимая, отвернулась от нас, вероломных. Вот о чем смерч-то ревел, а мы, как дети неразумные, опять ничему не внемлем.
— и снова вздыхал, и качал головой. Никому, никому. Скажут, чудишь, старик, болтаешь курам на смех».
— Да ты что как в воду опущенный? — тормошил его Викентий Матвеевич, — какова на твой взгляд обстановочка в стране? Давай обсудим.