Людке Мичуриной было уже за сорок, но никто не думал называть ее по имени-отчеству, Людка - и все. По традиции, сложившейся в рабочих поселках средней полосы России, жители звали друг друга незамысловато - Надька, Валька, Нинка, вне зависимости от возраста - и в пять лет и в пятьдесят. Поселок Иваньково, где родилась и всю жизнь прожила Людка, не являлся исключением. Для непривычного уха звучало грубовато, но по-другому не получалось.
Правда, имелось несколько исключений - по заслугам и полу.
Среди женщин в первую очередь особо отличали учителей местной средней школы номер сорок четыре - старых, из советской еще когорты преподавательниц, тех самых "строгих, но справедливых". Они вырастили и выучили не одно поколение поселковских, жили здесь же и отличались безупречным поведением.
Их считали немножко лучше других и называли по имени-отчеству: Анисья Абрамовна, Мария Григорьевна, Нина Александровна, но на "ты". Судьба была к ним не менее жестока, чем к остальным. У одной муж как-то в подпитии попал под автобус, сын пошел по его стопам. У другой муж был директор школы, но скончался раньше времени - от военных ран. У третьей муж не скончался и не пил, но гулял безбожно, от чего она потом сошла с ума и ходила по поселку растрепанная.
Отработав по двадцать пять лет на одном месте, они в течении пары лет одна за одной дружно ушли на пенсию по выслуге. Новых, молодых, пришедших на их место "училок" не уважали, звали, как всех - по-панибратски.
Пенсионерок из "простых смертных" называли по отчеству - Кузьминична или Петровна, если они вели трудовой образ жизни и не были замечены в дружбе с зеленым змием. С теми же, кто и в солидном возрасте соблюдал извечную русскую традицию поднимать настроение выпивкой, не церемонились.
- Анька Тякунова вчерась шла, шатамшись, и упадла, - сообщалось в разговоре на лавочке. Именно "упадла", как бы соединив два смысла в одном слове. - Откуда только деньги на самогонку берет? Когда тверезая, все плачется - пенсии на еду не хватает.
Имелось еще одно исключение. В единственном числе, в лице главной бухгалтерши местного мини-завода Людмилы Ивановны Бубенцовой. Поскольку она была пришлой, из города, немногие знали ее имени-отчества, да не очень-то желали знаь. У Бубенцовой не получилось влиться в местное сообщество, завести друзей на новом месте - то ли из высокомерия от собственной должности, то ли по закрытости характера. Держалась обособленно: на лавочке возле дома не сидела, с соседями сплетни не перетирала, обсуждением мимопроходящих не занималась.
Ее не любили. Не за что-то конкретно, а вообще. Чужачка, вдобавок гордячка. Когда она выходила по вечерам гулять с собакой - грудастой, черной как черт овчаркой по кличке Буран, вслед шелестом неслось ее дворовое прозвище "главбушка". Только ее непосредственная заместительница Антонина, женщина предпенсионного возраста, называла начальницу по имени-отчеству. Скороговоркой, одним словом - "людмиливанна". Особого почтения в нем не чувствовалось, но звучало прилично.
С мужчинами тем более не церемонились, кроме как Витька, Петька, Ванька их не называли. Появление лысины, живота или внуков не считалось достойным поводом изменить обращение.
Особой почести именоваться по имени-отчеству удостаивались те счастливчики, которые умудрились дожить до пенсии. То есть прошли невредимыми сквозь жизненные тернии, как в сказке - через огонь, воду и медные трубы. В Иванькове это означало - не спиться, не погибнуть от несчастного случая на производстве, не утонуть пьяным в пруду и прочее. Таких было наперечет.
К мужчинам, находящимся в звании пенсионеров, следовало прибавить одну категорию, помоложе возрастом. Сюда входили узкие специалисты, к которым частенько обращались с личными просьбами - починить протекший кран или помочь с ремонтом машины. Их называли или по имени с предваряющим словом "дядя", или - верх уважения - только по отчеству.
Негативное исключение из правил для мужчин составляла самая малочисленная группа жителей поселка, в которую входили отъявленные пьяницы, чудом достигшие шестидесятилетия. Их, не скрывая презрения, называли по имени-фамилии, как шкодливых детишек, будто подчеркивая - именно такой-то "до пенсии дожил, а ума не нажил".
- Генка Шишков сегодня опять под забором ночевал, - сообщала местная собирательница новостей и сплетен пенсионерка Фролна - сокращенное от "Валентина Фроловна". А мужику тому шестьдесят три стукнуло. Да, видно, ему - пьянице, буяну и самодуру вовек от клички "Генка" не избавиться. Впрочем, по собственной вине.
Но вернемся к нашей героине. Людка не подходила ни под одно из условий вежливого обращения. Она не работала в школе, не была главным бухгалтером на предприятии и до пенсии трудиться оставалось лет пятнадцать. А так как собственная мать тоже участвовала во всеобщем заговоре и любовно говорила ей, например: "Людк, спустись, я тебе клубники набрала", то обижаться не имело смысла.
Ей вообще обижаться на судьбу грех. Мать с отцом еще живы и даже бабушка. Поддерживали единственную дочку и внучку всеми силами. Помогали ощутимо: на двух Людкиных огородах работали, в финансовой поддержке никогда не отказывали.
Личная жизнь тоже в порядке: с мужем Вовкой она жила хорошо, восемнадцать лет вместе. В поселке Иваньково Мичурины считались крепкой семьей. Вовка - ладно сбитый, рыжий, конопатый, но симпатичный, был на четыре года моложе. Не пил, не курил и, вроде, не гулял. "Вроде" - слово для осторожности. Никогда не знаешь у русских мужиков... Во всяком случае, разговоры о нем, как о "кобеле", в поселке не ходили.
Соседи говорили: Людка мужа в лотерею выиграла. И точно. Он со всех сторон положительный - хозяйственный, деловой, мастер на все руки. От отца научился. Тот тоже за любую работу брался, и все у него получалось как следует. Отец всю жизнь проработал на заводе шофером, а потом почему-то повесился. Пил, правда. Слава Богу, Вовка в этом смысле не в него пошел, почти не употреблял - рюмку на праздник, не больше. К тому же верующий, в отличие от жены. Хотя на этой почве разногласий у них никогда не возникало.