— И мужа знали?
— Поверхностно… Один раз они были у меня в гостях. И беседовали мы вот за этим столом… наряду с другими темами, — старик понизил голос, — о травах.
— О болиголове?
— В том числе. Митенька очень интересовался, а я-то разливался соловьем. Представьте: яд исчез. Но обнаружил я это уже после суицида.
— Вы подозреваете…
— Я знаю! Меня на минутку вызвали к больному, и когда я вернулся, Митенька вышел из кладовки (Видите дверь? Там я хранил травы), больше туда в мое отсутствие никто не входил.
— Мало ли что могла Марья Павловна потом сказать.
— Так были свидетели! Они-то и сказали. Друзья Митеньки, художники — милейшая пара. Они приехали в Опочку на этюды. Не ее друзья, заметьте, и я тогда ее другом не был. Через несколько дней я наносил визит больному, видел Марьюшку на пруду, она писала. Такая живая, обаятельная женщина, ее сорока я б ей не дал. Перекинулись двумя-тремя словами, а ночью, где-то в двенадцатом, она примчалась ко мне — внезапные роды, семимесячные.
— У Марьи Павловны?
— Да нет же. У той самой знакомой художницы, Ларисы… как сейчас помню. Ее даже в больницу нельзя было перевезти, как только жива осталась! Мы провозились всю ночь.
— А ребенок?
— Еще как жив! — Доктор засмеялся. — Не догадываетесь?
В интуитивной вспышке я воскликнул:
— Лара?
— Она самая. В ту ночь скончался Митенька.
— Во сколько?
— По данным экспертизы, яд был принят, грубо говоря, с девяти до одиннадцати.
— Где это произошло?
— На их московской квартире.
— А если Марья Павловна успела в Москву и…
— Друзья Митеньки дали твердые показания: Марьюшка не разлучалась с роженицей с трех часов дня. При «погребенных», так сказать, была найдена записка и мой, — старик вздохнул, — мой пузырь с ядом.
— Пустой?
— Почти… так, следы яда.
— Каков он на вкус?
— Сам по себе болиголов горьковат, но я смягчил горечь внесением других ингредиентов. Меня чуть под суд не отдали, но обошлось. Дисквалифицировали на пять лет.
— Но вы продолжали жить здесь?
— Господи, да я продолжал работать… ну, официально не заведующим, а якобы завхозом. В наших краях меня знают и любят.
— Но насчет трав вы небось закаялись?
— Да, да, конечно, — поспешил с ответом старик, помолчал. — Похоронили мы его тайно.
— Почему?
— По документам склеп Опочининым не принадлежал. Помилуйте! В шестидесятые годы какое дворянство, какие там имения и родословные… Ну, по своим местным связям я сумел добиться захоронения на заброшенном кладбище в земле. По-тихому нашли умельца, он подземелье отремонтировал, стальную дверь сварганил. По-честному, и при социализме можно было все… почти все. Марья Павловна была тогда женщина со средствами.
— Как она себя вела… я имею в виду — психологически?
— Знаете, Родион Петрович, меня постоянно поражало одно ощущение: эта женщина, которой я восхищался, была как будто лишена страха. Вы скажете: так не бывает. Однако…
— Наверное, бывает, — перебил я.
Доктор посмотрел проницательно:
— Родовой дефект, да? Нечто вроде проклятия?
— Может быть.
— Имейте в виду: дефект серьезный. Страх — главный механизм защиты жизни — и душевной, и физической. Конечно, если довлеет он над всеми чувствами — вот вам душевная болезнь. Но и его полное отсутствие — гибель.
— Но после смерти мужа она прожила еще тридцать лет.
— Не дай вам Бог! Закаменев, затвердев в бесчувствии, в бездействии.
— Ну понятно, не монашеская схима, а безумная гордыня. А может, шок от убийства.
— Да не убивала она!..
— У меня на этот счет свои соображения, Аркадий Васильевич.
— Поведайте. — Старик насторожился.
— В свое время узнаете. Не обижайтесь. — Я говорил с трудом; голова кружилась все сильнее от смертного какого-то аромата, слабого, но невыносимого. Я машинально принюхался к чаю — в стакане с подстаканником в руке приятный дух смородинового листа… Не то! — Неужели вы не чувствуете? — вырвалось у меня.
— Что такое? — всполошился доктор.
— Вчерашний запах.
— Ну и что? Букет роз… вон, на подоконнике.
По какой-то подспудной ассоциации идей я вдруг спросил:
— Доктор, а вы были женаты?
— Я давний вдовец.
— Давний?
— Тридцать лет назад овдовел.
До вечера бродил я по лугам-полям-лесам. Местность угрюмая, безлюдная (дичающий русский простор, крестьяне успешно сжиты со свету). Простор, в котором я ищу труп. Да, собственно, ничего я не искал, просто хотелось одиночества. Прошел через исчезающее кладбище, постоял средь репейников и лопухов перед черным мрамором — чернее надвигающейся ночи. И спрятать скорбный прах под мраморные своды…