Не бог весть что, но ведь в первый раз с весны. И в последний. Равнодушное отвращение к жизни (к себе) победило — и лес будто отозвался тревожным движением, трепетом какой-то твари в глубине.
Вернулся с охапкой валежника к костру, подбросил топливо, огонь жадно заполыхал. Я сказал:
— Как тут бабка одна жила? Да и ты. Там как будто зверь в зарослях.
Она смотрела широко раскрытыми черными глазами, в которых мерцало пламя, вдруг крикнула:
— Зверь? Это был человек, разве вы не видели?
— О чем ты?
— По краю парка, в подлеске, прошел человек с покрытой головой, он раздвигал ветви. Как же вы не видели?
— Я… видел. Наверное, видел! Но не понял… Какая глупость! Я стихи сочинял.
— Достойное занятие. — Она как будто успокоилась. — И все же кто это мог быть?
— Ну… не Евгений же? — Глупость из меня так и извергалась. — Слушай! Ты тут давно… Тут кто-нибудь ходил по ночам? Что-нибудь подобное…
— Никогда. Усадьба — самое уединенное место на свете, в стороне от всего.
— Лара, почему ты не позвала, не дала мне знать?
— Я оцепенела. Хотела закричать, а он вдруг исчез — вот это меня и поразило.
— Ладно, одной загадкой больше, одной меньше… уже все равно. Счастливого пути тебе, девочка.
— А костер?
— Сам догорит.
— Нет, я дождусь.
Я пожал плечами и удалился в дом, на кухню, соображая, все ли подготовил как надо… Степе я назначил на завтра аудиенцию и дал запасной ключ от дома (на случай если не застанет и т. д.). Постмодернист выбран как человек деловой, особыми комплексами не обремененный, и Лариса девочка уравновешенная, без особых страстей, будить меня не станет. Значит… все.
Я налил Лариной брусничной воды из кувшина в глиняную кружку, поднялся в бабкину спальню и сел за шаткий столик как раз посередке между «Погребенными» и «родословным древом». Вырвал листок из блокнота. Никаких жалких слов, покаяний и пеней, кратко и банально: В моей смерти прошу никого не винить. 15 сентября. Расписался. Достал пузырек из внутреннего кармана пиджака, вылил в кружку все (пора с этим ядом покончить!).
Поднес к губам. Страшно? Нет, главный защитный механизм не работает. Кто-то налетел сзади и выбил тяжелую кружку из рук.
— Что ты наделала? Все разлилось!
— Что в том пузырьке?
— Снотворное.
— А это что? — Она упруго подскочила и схватила листок со стола. Я хотел вырвать, но она кинулась к окну, раскрыла и выбросила, крикнув: — В костер эту жалкую бумажку!
Значит, смысл уловить успела. Шустрая девица, черт бы ее побрал! Сам виноват… не мог до завтра потерпеть, приспичило!
— Почему?
— Потому. Я убил жену и брата и хочу умереть так же.
— Как убили? — Сказано чуть ли не с презрением. — Не врите!
— Честное слово.
— За что?
— Чтоб заполучить состояние.
— А потом отравиться? Что вы все врете! — Она взглянула на брызги в пыли на полу. — Что это?
— Болиголов. Вот тебе первое доказательство, что я не вру.
— Да откуда у вас?..
— От бабули.
— У Марьи Павловны был яд?
— А ты как думала? Такие картинки просто так пишутся? — Я уселся на перину под «Погребенными». — Я у нее отобрал, а ты… ты все пролила!
Лара усмехнулась:
— Думаете, я вас боюсь?
— Да отстань ты от меня!
— Значит, Евгения вы тоже… А куда спрятали?
— Его я не трогал.
— Что-то у вас не вяжется… Уверена, на такое слюнтяйство вы не способны.
Я рассказал ей то, что никому не рассказывал.
Марье Павловне весной исполнилось семьдесят, она была больна; и все-таки меня поразила ее твердая уверенность в скором конце. «Завтра я умру», — сказала она как-то мельком, вроде шутливо, но пепельные глаза глядели серьезно, даже торжественно. Всеволод уехал, я помог старухе подняться в спальню, уложил в кровать, не отрываясь от «Погребенных», — жутью несло от этой фрески, она завораживала и отталкивала. С усилием оторвался, подошел к окну: художница выводила допотопный велосипед из сарая… раз, другой, третий мелькнула на тропинке под деревьями и исчезла в зелени.
— Да, я ездила к доктору посоветоваться, — объяснила Лара. — Мне тоже не понравилась та фраза.
Я подсел на кровать и заговорил с ней об этом. Сроки, мол, человеку неизвестны. «Мне известны, человек может собою распорядиться, если имеет волю и средства». Она сунула руку под подушку и замолчала, но этот жест ее навел меня на мысль почти неосознанную; я бесцеремонно отстранил больную и достал пузырь. Яд? Она умоляюще протягивала руки. Я заговорил. Мне когда-то был дан дар слова (Степино брюзжание: «Ты любого уговоришь на подвиг или на подлость!»). Господи, я говорил о бессмертии души. Мы провели вместе час, и она добровольно рассталась с ядом. Но не предложила уничтожить, а заметила: «Это болиголов, порции на четыре. Может, и тебе когда-нибудь пригодится». Вот таким вот славным пророчеством отплатила она мне за «милость к падшим». Больше я ее не видел, но «завет» помнил и яд хранил. И прихватил пузырь с собой, когда всемогущий биржевик позвал меня на сделку.