Доктор крепко принял, закурил папироску и заговорил:
— В прошлую субботу, на похоронах Марьюшки, внук ее производил вполне здоровое впечатление. Его, конечно, разочаровало завещание (напоминаю, Родион Петрович, оно хранится у меня), но не верится, что этот удар сокрушил его.
Друзья смотрели на меня: за двадцать лет мы привыкли наши делишки обсуждать конфиденциально. Да не все ли равно теперь?.. Я кивнул Евгению, он начал нехотя:
— Конкретная причина самоубийства мне неизвестна и в записке не указана. Из Опочки он вернулся мрачный, читал поэму.
— Поэму? — переспросил я.
— «Погребенные»! — вдруг прогремел Евгений.
Я похолодел.
— Так называется фреска Марии Павловны! Ведь так, Лара?
Художница кивнула, тоже вроде пораженная. Я пробормотал:
— Три фигуры — три фурии, сидящие за трапезой, лиц не видать, перед ними чаша с вином…
Петр вставил:
— Об этом в поэме ни слова.
А Степа возразил:
— Но он же не дочитал до конца… Что-то уж больно знакомое, Родь, уж не композиция ли рублевской «Троицы»?
— Это пародия: демоны вместо ангелов. Фреска написана нашей двоюродной бабкой тридцать лет назад на стене в спальне. Действует угнетающе.
Доктор как будто обиделся:
— Марьюшка была очень талантлива, очень.
— Откуда вы знаете?
— Как откуда?
— «Погребенные» — ее последняя вещь.
— А вот и нет! Она еще рисовала дворянский пруд, тут, в окрестностях, но уничтожила.
В наступившем молчании художница сказала тихонько:
— Надо же, я сейчас над этим пейзажем работаю.
Я спросил:
— Почему он не дочитал этих самых «Погребенных»?
Ответил Петр:
— Он вдруг сказал: «Возникло срочное дело, надо позвонить. Ждите». И ушел почти на час.
— Он звонил мне, — пояснил я; друзья так и впились в меня взглядами. — Мы с ним виделись.
— Виделись? — цепко уточнил Петр.
— По его настойчивому приглашению. Торговались насчет семейного склепа, я не уступил.
— Почему к нам не зашел? Мы в гостиной сидели.
— Не хотел.
Степа нахмурился:
— Петь, не лезь в семейные дела. Самоубийство установлено, дело не заведено.
Петр тяпнул водочки.
— Мой друг погиб! — Сейчас рванет рубаху на груди («Мой друг бесценный…»). Сдержался.
Я кивнул Евгению:
— Рассказывай.
— Я нашел трупы в постели. Они погибли одновременно, занимаясь любовью.
Даже эта безобразная картинка не смогла вывести меня из блаженного бесчувствия, почти равнодушно слушал я рассказ Евгения, скупой и монотонный. В ту субботу он остался ночевать у патрона по его просьбе (так случалось иногда). Воскресенье, у горничной и у охранников выходной. Он ждал до полудня.
— А зачем ты ждал? — уточнил Петр.
— Сева приказал: «Меня не беспокоить ни под каким видом. Завтра опознаешь наши трупы».
— У вас такие шуточки в ходу? — изумился доктор.
— У Севы. Надо знать его юмор… макабрический, так сказать. Он много пил в тот вечер, имелось в виду… то есть я имел в виду: буду возиться с его похмельем.
— Он был алкоголик?
— Алкоголики не сколачивают миллиардные состояния. Но иногда, изредка, ему нужна была разрядка.
«Однако! — Я усмехнулся про себя. — Однако как везет убийце! Нет, просто все одно к одному…» Я спросил:
— Во сколько вечером вы расстались с Севой?
— Где-то в одиннадцатом я спать лег, а он удалился в спальню.
— Вы вместе пили?
— Нет. Он был с Натальей Николаевной.
Евгений постучался, вошел — любовники, голые, лежали на огромном белом ложе-жертвеннике, — попятился было, но что-то поразило его, заставило приблизиться… Мертвые тела. На полу записка: Я, Всеволод Юрьевич Опочинин, выражаю свою волю: захоронить в моем родовом склепе подателей сего документа.
— Что за черт! — закричал я. — Кто такие «податели»?
— Он сам и Наташа — так я объяснил следователю.
— И тот поверил?
— Рядом на тумбочке стояли два пустых бокала и бутылка с шампанским, половина примерно… везде отпечатки пальцев самоубийц. На полу — пузырек, пустой, но анализ показал…
— Пузырек? — перебил я. — Что за пузырек?
— Из-под французских духов Наташи, на нем обнаружились отпечатки пальцев Всеволода.
— В нем был яд? — уточнил доктор.
— Следы яда. Очень слабые — в бокалах. Ну и в трупах при вскрытии. Я объяснил, что покойник, — бубнил Евгений монотонно, — в силу своего саркастического характера мог оставить именно такую предсмертную записку. Дата — шестое сентября, почерк его.