— Все испортил Всеволод своей прелестной шуточкой…
— Пустяки! Мы бы договорились со Степой.
— Ну-ну… тебе остается связаться с моими ничтожными друзьями, завладеть завещанием и выйти на Паоло Опочини — как-никак он последний родственник. Вдвоем вы горы своротите. Ты подсунула крестик с цепочкой Степе, уверенная, что это машина Петра?
— Ты ж говорил: тебе нужен хоть намек на его причастность к гибели Евгения. Я показывала окрестности этой претенциозной тетке…
— Которая тебя разоблачила с подделкой.
— Да черт с ней! Ну, вижу черную «Волгу», окошко приоткрыто, улучила момент… Ты ведь собирался с ними в Москву.
— Я понял, что улика предназначается для меня.
— Всю эту неделю я боролась только с тобой.
— Грубая работа — подлог очевиден. Или ты на это и рассчитывала?
— Вот именно — грубо и глупо. Если это не сделал сам Евгений — подал знак. Сознайся, ты ведь так и подумал. А духовный твой побратим гниет где надо!
Все чаще в прелестной девочке прорывалась дикая злоба.
— Где?
— Не скажу.
— Ты побывала в склепе и опять сдвинула урны.
— В первый раз это случилось нечаянно. Но когда я поняла, что ты одержим поисками Евгения (не совестью, а гордостью — кто твой «покровитель»!), я стала играть тебе на руку. Надо было создать иллюзию жизни.
— Призрак с белой головой не являлся?
— Ты ж его никогда не видел! Иллюзия, любимый. «Погребенные» подействовали на тебя инфернально… ну и я постаралась.
— А кто разжег костер?
— Дядя Аркаша раскололся. Он тут от нечего делать наблюдал за нами — и вот устроил сюрприз для новобрачных.
— Где мертвое тело?
— Я боялась, что ты догадаешься… но уже поздно, милый.
— Поздно… Там темно?
— Везде темно… Разве ты не ощущаешь?
Я глядел в высокое стрельчатое окно, за которым ночь. Художница говорила тихонько:
— Разве ты не ощущаешь ночь? «Черный квадрат» Малевича — дешевка, незаслуженное везенье… А моя мечта — написать абсолютную тьму.
— Ты рисуешь черные сосны и черную воду. — Сердце мое вдруг заколотилось неистово, рванувшись к свету, к жизни. Поздно, Родя!
Она засмеялась с торжеством.
— Да, меня притягивает дворянский пруд, то место, где старуха прочитала письмо от своего Митеньки и умело им воспользовалась.
— С помощью твоей матери. Ты сохранила ту записку, ты ее не бросила в костер, а?
— Ты очень умен, Родя, задним умом.
— Яд кончился, ты использовала последнюю дозу.
Лара взглянула на часы. В надвигающемся трансе мерещилось мне, как меняется смуглое лицо из «Песни Песней» (не Суламифь, а Саломея, дочь Иродиады): ноздри жадно раздулись, словно в предчувствии будущего смрада, сладострастная гримаса растянула губы до ушей, нос свесился, приподнятые брови изрезали лоб морщинами, а глаза горят, как уголья в пламени костра. Не этот лик хотелось бы мне созерцать в предсмертии, но я другого не заслужил…
— Ты наконец догадался — я использовала последнюю дозу. Или… знал?
— Знал.
— Ты не союзник! — взвизгнула она. — Воображаешь, что принес себя в жертву? Слюнтяй, слабак! И подохнешь, как проклятый поэт! — Тонкий голос внезапно перешел в мужской бас, она вскочила и принялась кружиться по «трапезной» как будто в ритуальном танце, сбивая на своем пути лавки, колченогую тумбочку — та рухнула и перевернулась (треножник для жертвоприношений — и впрямь без одной ножки), кувшин разбился на мелкие осколки, забрызгав пол.
— Осталась посмотреть агонию, ты питаешься энергией распада! — Мой голос неожиданно окреп.
Она вдруг рухнула на каменные плиты и в корчах — припадок падучей? — подползла ко мне.
— Я ничего не вижу! — Блестящие выпуклые глаза глядели прямо мне в лицо.
— Не притворяйся, встань!
— Я не могу!
— Встань, я тебя прощаю, я сам захотел. — До меня еще не доходило…
— Будьте вы прокляты! — произнес бас.
Дошло!
— Ты выпила яд?
— Мне страшно… — Ее голос, нежный, почти беззвучный. — Мне очень страшно, — выговорила внятно, цепляясь за мои колени, а я — слюнтяй и слабак — был пронзен стрелой сострадания, вскочил, поднял ее на руки и на лавку положил — ту самую, широкую, где Марья Павловна мертвая недавно лежала.
— Потерпи! Я к доктору! — Пронесся к сараю, допотопный велосипед вывел, а он как-то вихляется… Переднее колесо прощупал — шина проколота…
— Господи! — возопил я в черное небо. — Что делать? — И обратно в дом побежал.