В каждой старой усадьбе имелась почтовая комната, непременными атрибутами которой была пара диванов, удобной высоты стол и вместительная узорчатая чаша, размером с ведро. В чаше день и ночь тлел холодный огонь, предназначенный для пересылки телеграмм и срочных писем. Кроме того, была гербовая печать, после удара которой весь написанный текст исчезал и появлялся на листе адресата.
"С прискорбием сообщаем, что преждевременно скончался наш любимый отец и муж, Иван Никифорович Переяславский, выдающийся сыщик и достойный сын своего Отечества. Приглашаем вас на прощальный обед, который состоится послезавтра, 28 ноября. С уважением семья Переяславских".
Я отсчитал стопку из шестидесяти листов и на верхнем написал эти слова. Все листы оказались заполнены. Сверху на каждом листе я вывел фамилии, имена и адреса, после чего опустил стопку в чашу. Та, задрожав, пыхнула пламенем, который без остатка пожрал гербовые листы.
Две срочные телеграммы я отправил, бросив вместе с ними пару серебряных монет — за доставку почтальоном.
— Коля, — произнесла матушка после долгого молчания, — прости, что задаю тебе вопрос в такой час, но… ты оставишь службу или продолжишь? Или ты не думал об этом?
— Я не думал, мам, — признался я, потрясённый, что и впрямь не догадался подумать о том, что теперь сестра и мать остаются одни в усадьбе.
— Как бы ни было мне тяжело, я за то, чтобы ты продолжал карьеру сыщика. В нашей глуши ты увянешь, тебе нужен простор. У тебя много дарований. Впрочем, у матери её ребёнок всегда самый талантливый… — грустная улыбка коснулась белых материнских губ.
— Спасибо, мама, за поддержку. Я подумаю обязательно.
— Я знаю, ты примешь правильное решение.
Она направилась к выходу.
— Мама…
— Что, сынок? — она остановилась и пристально поглядела на меня.
— У меня предчувствие, что я не смогу с вами остаться.
Матушка снова улыбнулась, теперь намного свободнее.
— Рада, что ты сказал мне это, Коля. Я не первый год живу на свете и знаешь… В общем, семья отнимает много времени и сил, так что некогда собой и заниматься, но с молодости я замечала за собой дар провидения.
Мои брови поползли вверх.
— Я могу смотреть в будущее, Коля. И вижу, что ты будешь с нами, но… но не здесь. Я вижу Лидочку хозяйской усадьбы Переяславских.
— Почему же ты не говорила…
— Не говорила, что у меня дар? О, представляю, как долго смеялся бы твой отец… — она осеклась и побледнела, но всё-таки с поднятой головой покинула почтовую комнату.
Я смутился. Столько лет рядом, а не догадывался. Нет, я просто не думал, что у такой женщины, с её заботами, могут быть какие-нибудь способности. Я думал, что способности и дарования — это удел мой и сестры, а матушка… Как эгоистично!
День продолжался. К вечеру стали приезжать родственники, которые могли расположиться в усадьбе. Гости прибыли на следующий день, их кареты и кибитки заполнили весь двор. В результате за гробом шли две сотни человек. Среди них много было чиновников, сыщиков. Несколько журналистов сочли смерть отца событием важным для столичных кругов и теперь шептались в сторонке, внимательно наблюдая за окружающими.
На меня сыпались типичные фразы соболезнований, от которых становилось ещё хуже и тяжелее на сердце. Я тревожился за здоровье матери, ужасно побледневшей. Сестра не переставала плакать, но она была молода, и я не сомневался, что она найдёт в себе мужество вынести погребение.
Далее я писать не способен, потому что и сейчас из глаз катятся слёзы. Отец был для меня личностью великой и даже более близкой, чем мама. Когда я был маленький, отец проводил со мной долгие часы, так что даже друзья обижались, дразнили его нянькой. Мать бранила его, что совершенно забросил усадьбу. Он махал на неё рукой. Родилась Лида, и отец стал делить время так: час проводил с Лидой, два часа — со мной, объясняя это тем, что Бог сотворил женщину лишь из одного бедра Адама, а "если б он взял кусочек и со второго, глядишь, и получилось бы что-нибудь путное, а так вышла всего лишь баба". В общем, любил он меня до безумия. Я отвечал тем же, и на похоронах не сумел сдержать слёз. Более того, я так разрыдался, что меня увели, посадили в карету и отвезли в усадьбу, прочь из родового кладбища. Перед собой я до сих пор вижу смеющееся бородатое лицо моего отца, Ивана Никифоровича Переяславского.
Гости отобедали. Я ещё раз предстал перед ними, чтобы выслушать соболезнования. Потом они стали разъезжаться, а я взял ключ от отцовского кабинета. Мне почему-то не терпелось в нём побывать.
Светлое просторное помещение. В правой части стоит друг против друга пара красивых диванов с резными ножками, между диванами поблёскивает лаком низкий журнальный столик с несколькими книгами. В левой части — внушительный стол. В детстве он казался мне таким огромным, что я ни на минуту не сомневался: когда-то он принадлежал древнегреческим богам и уж точно был замечен на Олимпе. На этом столе разбросаны документы и папки. У стены, увешенной саблями и оружием, высится кресло отца. На окнах висят шторы, подобранные декоративными бечёвками с кистями.
Я беспокойно оглянулся и закрыл за собой дверь, после чего осторожно, будто делаю шкоду, опустился в кресло.
"Когда-то, Коля, оно станет твоим", — говорил отец. "Скорей бы", — вздыхал я. Отец лишь загадочно улыбался. А теперь это кресло принадлежит мне, Николаю, мальчику, который вырос и который теперь отдал бы очень многое, чтобы это кресло вновь стало отцовским.
Я провёл ладонью по скользкой поверхности стола, на которую ещё не успела сесть пыль, приоткрыл обложки нескольких тетрадей, оказавшимися дневниками и журналами расследований. В своё время я ознакомлюсь с ними.
Дверь тихонько скрипнула. Я вздрогнул. По возникшей в проёме широкой физиономии я узнал Михея Михайловича Бочкина. Гость, не спросив разрешения, внёс в кабинет своё полное тело.
— Я решил, что ты будешь здесь, Nicolas, и не прогадал. Как тебе кабинетик? — спросил он, усаживаясь на стул по другую сторону стола.
Я нахмурился и не ответил.
— Понимаю, — сказал Михей Михайлович, — зря только ты ушёл, там такие речи замечательные говорят.
— А почему вы ушли? — спросил я в свою очередь.
— К тебе, Nicolas, пошёл, поддержать хотел морально, так сказать.
— Премного благодарен.
— Трудно будет нам без Ивана Никифоровича, — вздохнул Бочкин, сделав вид, что не заметил холодка в моей речи. — Это был замечательнейший тип в своём роде. Такого не сыскать. Меня, знаете ли, считают чудакам, а он не считал. Мы с ним не одну сотню сигар выкурили и не одну сотню вечеров проговорили. Он знал чрезвычайно много всяких интересностей и в самых разных областях был сведущ, начиная с географии и заканчивая теологией.
Я слушал, крутя в руках перо.
— От него я почерпнул множество интереснейших сведений и научился очень многому практически. Он был сильным магом, владел магией блестяще. Не понимаю, что могло случиться, какое зло способно было стать на его пути и уничтожить? Понимаю, он с недавних пор интересовался тёмной стороной…
— Тёмной магией? — резко спросил я.
— Да, — кивнул несколько смутившийся Михей Михайлович, — я, как бы это сказать, расстроился, когда узнал о его наклонностях. Я сказал тогда, что до добра это не доведёт, он ответил в свойственной ему манере, что как раз к добру он и идёт тропой тьмы, что всякий, уничтоживший хотя бы одно зло, освобождает место для добра.
— А с какой поры он стал интересоваться тёмной магией?
— Ну, я точно не знаю, мне кажется, года два назад. С тех пор у него в библиотеке появились соответствующие книги…
— У нас в доме нет книг о тёмной магии, — твёрдо сказал я.
Михей Михайлович снова вздохнул, словно от усталости.
— Это ты так думаешь, Nicolas.
— Я знаю, что у нас в библиотеке нет места для подобных книг, — сурово повторил я.
— Пожалуйста, не сердись на меня, Николай, ты уже не тот мальчишка, что голышом сидел у меня на руках и щипал мою бородку. Ты взрослый мужчина и, мне кажется, после преждевременной смерти отца должен знать некоторые тайны, которыми он делился со мной. Как полагаешь, я прав?