Сердце моё упало.
Я надеялся, что хотя бы сзади изба будет свободна. Но полтысячи душ сжали своё смертоносное кольцо. Они двигались всё теснее, молча прижимаясь друг к другу. Те, что находились ближе всего ко мне, схватили меня за одежду и за руки, другие упали, чтобы вцепиться в ноги, а сзади напирающие зашагали по упавшим.
Я так растерялся от безысходности, что не пытался даже применить какое-либо заклинание. Теперь я увидел в их глазах больше, чем пустоту. Там было желание, единственное, непобедимое желание овладеть мной, Николаем Переяславским. Сегодня я был целью их существования, их смыслом околосмертной жизни.
Они подняли меня и понесли. Их руки стали шевелящейся постелью, с которой не было возможности упасть и на которой не найдутся силы очнуться от холодного, всепоглощающего кошмара.
Поток понёс меня по улицам, уходящим вниз. Промелькнули последние пустые избы, и деревня закончилась. Серое небо тяжёлой глыбой повисло над головой. Такими же тяжёлыми были обрывки мыслей в голове.
Есть ли надежда? Надежды нет никакой. С такой массой не то живых, не то мёртвых не справится никто. Только полёт мог быть спасением, но в остроге крылья мне дарила Ламбридажь, охваченная зовом. Конечно, существует заклинание, с помощью которого можно взлететь. Но толку в нём не было никакого, так как сотни когтистых пальцев держали мою одежду. Я попытался дёрнуть рукой, в которой была спрятана книга, но всё оказалось тщетно. Меня распяли на толпе мертвецов.
Поднесли к реке, но с другой стороны деревни. Те, кто держал меня, пошли по скрипящему и шатающемуся мосту, остальные, беззвучно и безропотно, зашагали вброд. Повернув голову, я краем глаза видел, как дети исчезали под водой на одном берегу и через три минуты появлялись на другом, с той же размеренностью перебирая мокрыми ногами, как до этого сухими.
Дорога опять начала подниматься, но теперь я заметил не избы, а потемневшие от дождей и солнца надгробия. Меня несут на кладбище.
«Для чего?»
Ответом стала молитвенная речь, которую подхватил и донёс до меня ветер. Я начал различать отдельные слоги. Они походили на латынь. Голос человека дрожал, то повышался до крика, то рушился на куски от хрипотцы. И чем ближе был тот, кто пел, тем более сильная дрожь охватывала тело. Звучало нечто древнее, страшное, явно вырвавшееся из душных казематов Моргота или иных юдолей ужаса, страха и мучений.
Со мной случилась как будто парализация. Даже чувства притупились, и мысли стали покидать голову, в которую вцепилось несколько рук. Каждое слово древнего наречия стирало во мне личность. Я всё более и более становился вещью и всё менее человеком.
— Сюда! — крикнул поющий.
Опустив голову, вверх ногами я увидел кипящее свинцовое небо и старика, повисшего в воздухе, источающем яд. Костлявые чёрные руки метались из-под рукавов тряпья, в которое старик был замотан.
Прочие пали на колени, а те люди, что несли меня, продолжили путь к огромному плоскому камню, на который я скоро и был положен.
Надо мной опустился старик. Глаза обжигающе сверкали на худом, вытесанном лице. Пустой рот изрыгал мучительное наречие.
Я уже был лишён жизни и поэтому не сопротивлялся, просто лежал на ледяном камне с раскинутыми в стороны ногами и руками и смотрел без страха, без ненависти, без всего того, что присуще человеку.
Старик перешёл на шёпот, едкий, такой же дурманящий и опустошающий, как и крик. Холодные руки коснулись моих висков, и последняя мысль этого мира покинула меня.
Но пустоты не оказалось. Одно бытие заменилось бытием другим.
Я почувствовал холод, нестерпимый, убивающий, но, по какой-то ужасной насмешке, оставляющий быть! Чёрная пустыня возникла перед глазами. Не было ни неба, ни ветра, ни самого дыхания, а только леденящий подошвы босых ног песок выделялся материей чуть более светлой, чем непроглядная тьма вокруг.
Я стал наблюдать.
Барханы, барханы ледяного песка… Ах да, ещё тени. Много теней блуждало кругами, сталкивались на несколько минут, чтобы выжать друг из друга пару простых, ничего не значащих слов, и снова разойтись.
Я попытался закутаться, но одежды на мне не оказалось. Да и сам я себе едва был виден: только клок тумана, более густого, чем тьма, да неизвестно откуда взявшееся осознание того, что я и есть этот клок.
Я заметил приближающуюся тень. Словно удерживаемая гравитационной силой, она двигалась, постоянно смещаясь влево, и должна была неизбежно столкнуться со мной.
Я бросился ей навстречу, но прошёл томительный, ужасающе длительный час прежде, чем мы оказались на расстоянии вытянутой руки. Я уже устал, проголодался, замёрз. За это время я пытался лечь, но лёжа было ещё тяжелее, голоднее, холоднее. Решил, что надо двигаться. Только в движении я смогу не сойти с ума.
— Простите…
Я хотел сказать это так, как всегда говорил в гостях, на службе, дома, словом, в своём мире, а получилось иначе. На последнем слоге сбилось дыхание. Тень неизбежно проскальзывала мимо меня, а надо было много чего спросить.
— Где мы и как…
Опять кончилось дыхание, голова закружилась от нехватки воздуха, но тень уже поняла меня:
— Старик Валериан… Вспомните…
«Старик…»
И я вспомнил всё, что со мной произошло после того, как я опустился на берег реки. Деревня, девушка в гробу, люди-мертвецы…
— Там… были вы? — обернувшись, спросил я у исчезающей тени.
— Да, — таков был ответ.
Так вот оно что! Старик отнял у жителей деревни и заблудших путников души и заточил их в единую темницу. Для чего? На этот вопрос не было ответа, и я вытянул вперёд руку, не веря, что рука эта и правда существует и что она осязаема.
— Выйди из самой себя!
Мимолётное жжение хоть как-то согрело меня. А когда на песок упал отливающий серебром томик, я исполнился истинного благоговения перед дедом Переяславскими его удивительным подарком. Я опустился и по-восточному подогнул под себя ноги. Холода теперь я почти не ощущал. В сердце не осталось для него места: теперь там жила вера в спасение.
Тени перестали двигаться. Я чувствовал на себе их поражённые чудом взгляды. Я положил на ноги Ламбридажь, щедро обмакнул перо в чернила и вывел на светящейся бумаге:
"Хочу спастись и спасти остальных".
Слова исчезли, как будто их не было. Прошло несколько секунд, показавшихся пятью минутами, но ничего не произошло.
"Не так скоро", — решил я и подождал ещё минуту.
Увы, никакого действия.
Я написал те же слова ещё раз, и они тоже исчезли, и тоже ничего не произошло.
"Может, их уже нельзя спасти? — подумал я, и от этой мысли ему стало противно, будто я проглотил слизняка. — Ламбридажь твоя и только тебя способна вызволить из юдоли вечного холода".
Я отбросил Ламбридажь и поднялся. Стал бродить, но вскоре напал страх, что песок, находящийся во власти старика, может поглотить томик. Я поднял книгу и повертел в руках. Далёкие тениза стыли в сумраке и казались такими одинокими, что сердце моё рвалось от боли и сострадания. В эти мучительные мгновения я вдруг до конца осознал, что должен совершить один удивительно безрассудный, но неизбежный поступок…
Я оглянулся вокруг, как бы обращаясь взглядом ко всем теням, вдохнул как можно глубже и закричал:
— Я вас спасу!
Пески словно зашипели от моего сорвавшегося голоса.
«Да, я должен… я не могу, просто не могу иначе…»
— Клянусь!
От этого простого слова содрогнулась твердь, созданная злодеем Валерианом.
Чувствуя, как пылают щёки в стране вечной мерзлоты, я схватил книгу и черкнул:
"Спастись".
Боль вонзилась в тело, словно молния заживо сожгла кожу. Я закричал, выронил Ламбридажь, чернильницу и перо и упал на бок. В глазах исчезла даже тьма. Я решил, что это настоящий конец, но всё равно нашёл в себе силы прошептать:
— Спрячься… в самой… себе…
Я перевернулся на спину, мечтая о скором завершении мучений, и втянул воздух, который стремительно наполнялся не мёртвым холодом юдоли страданий, а живым, колким морозцем. Вдруг какая-то сладкая жидкость скользнула по губам и намочила щёки. Песок подо мной сбился в камень и вытолкнул в небо, которое начало сереть и вскоре обрело очертания мазаного потолка крошечной деревенской комнаты.