— Будь спокоен, — усмехнулся я, — сыщики к жандармам не относятся.
— Да я и ничего, — пробормотал извозчик. — А вы, простите, по какому делу в имение Переяславских?
— Мой отец при смерти.
— О! — снова воскликнул мужик, — Так вы, стало быть… того… или я ошибаюсь?
— Да, я сын, Николай Иванович Переяславский.
— Простите, барин… тревожу беседой…
— Оставь, мне скучно. Скажи, ты в городе живёшь? Кытлярский?..
Беседа продолжилась до тех пор, пока справа от дороги не засветился синими огнями столб и прямоугольная доска с надписью: "Родовое имение Переяславских".
Я больше говорить не мог. Извозчик, видно, понял это, и оба замолчали. Вывеска, сияющая во тьме, проскользнула и осталась позади. Мне стало и радостно, что я, наконец, дома, и снова тяжело, ведь отец…
Дорога несколько раз повернула, и скоро блеснул фонарь над крыльцом. Треть многочисленных окон усадьбы брезжила жёлтым светом. Похоже, никто не спал.
"Неужели умирает?" — скользнуло в голове, и ещё большая тяжесть опустилась на плечи.
Первыми нас встретили оглушительным лаем собаки.
— Свои, свои! — закричал я собакам, которые, издав напоследок по паре "гав", замолчали; одна из сук даже радостно тявкнула. Я обратился к извозчику: — Сейчас распоряжусь, чтобы устроили ночлег. Одному назад ехать не стоит.
— Благодарствую, — извозчик спрыгнул, собаки снова подали голос.
Я оглянулся вокруг и улыбнулся. Здесь прошло моё детство, отсюда берут начало почти все мои воспоминания. Слишком много в имении было прожито прекрасных дней и ночей, чтобы возвращение не трогало моё сердце радостью даже в эти страшные минуты.
Ноги сами тянули к крыльцу, с которого, в армяке на голое тело, в широченных ватных штанах, с фонарём в руках, уже спускался Никодим.
— Батюшка Николай Иваныч, вы ли? — вскричал он.
— Я, Никодим, я.
— Ах, поспешайте, поспешайте, отец ваш…
Слова его глухо отозвались в голове. Происходящее словно бы погружалось в какую-то муть.
Я сглотнул и с трудом проговорил:
— Никодим, позаботься, пожалуйста, о Павле, извозчике, который меня привёз. Негоже его одного пускать в обратную дорогу.
— Сию минуту исполним.
Едва я вошёл в помещение, как на меня тут же бросилась матушка, начав целовать. Глаза её были залиты слезами.
— Мама, как отец?
— Пойдём к нему скорее.
Я зашагал по тёмным коридорам, куски которых выхватывало трепещущее пламя свечи. Я знал здесь каждый поворот, каждую трещинку в краске и мог бы пройти вслепую. А сейчас мне казалось, что стены ходят ходуном и плывут, стекают на пол под собственным весом. Если бы меня оставили одного, я бы не знал, в каком направлении двигаться. Хотелось съёжиться в холодном углу, сдувая с плеч длинноногих пауков, согревать руки собственным дыханием и оставаться невыносимо долго в том времени, где все просто и понятно, где отец здоров и весел, и рассказывает в гостиной очередной анекдот, закручивая короткими полными пальцами усы. Больше всего на свете хотелось вцепиться в ускользающее время, которое ещё пахло милым запахом детства, и не отпускать, не отпускать его, лелея на ладонях пушистые обрывки младенческих воспоминаний.
Мы подошли к спальне родителей. Я первым очутился в комнате и увидел отца, лежащего на широкой кровати. Под его голову намостили несколько подушек, и на верхней рассыпались седые отцовские волосы. Лицо светилось восковой бледностью, и от этого черты казались ещё более строгими. Великолепные усы его теперь топорщились клочками бело-серых волос и выглядели до того нелепо, что я — ей, богу! — едва не прыснул от смеха. И прыснул бы, кабы не почувствовал, что слезы катятся по щекам.
Рядом с отцом сидела сестра Лида, девушка девятнадцати лет, тоже смертельно бледная, с выплаканными провалами глаз. В углу суетилась служанка.
Увидев меня, сестра вскочила и замерла возле стула, не сумев сделать и шага.
— Пришёл… — прошептала она, не спуская с меня глаз, — пришёл, папа, — добавила она громче.
Отец повернул голову и улыбнулся, причём, в улыбке этой не было мучительности, которой я так опасался. Я быстро приблизился и схватил его руку, прижал к груди.
— Пришёл… — повторил отец. — Я думал, ты не успеешь…
— Как ты, папа?
— Со мной всё хорошо, за исключением одного: я умираю…
Голос его дрогнул. Даже сейчас шутит!
— Что с тобой случилось? Я не вижу ран.
— И никто не увидит. Но раны есть… Раны… я от них умирю.
— Что же случилось, папа?
— Я ожог душу, — выдохнул он почти с гордостью.
— Не понимаю, — покрутил головой я.
— А есть ли кто, способный понять? Едва ли… Я столкнулся с тем, чего не мог вместить… Глубины тёмной магии открылись передо мной и я… — отец как бы задохнулся. Моя рука крепко сжала его руку, — я оказался слабее, чем думал, и так ожог душу. Для меня отныне нет спасения, смирись, мой сын. Я, ничтожный человечишка, ступил на путь, где плата оказалась больше, чем я мог дать…
Он замолчал, а я, стараясь не замечать своего колотящегося сердца, задал ещё один, пожалуй, самый важный вопрос:
— Папа, каким последним делом ты занимался?
Отец неуклюже усмехнулся.
— Гляжу, сыскная практика научила тебя задавать вопросы… Дело, которым я занимался, как ты понимаешь, до конца невозможно довести. Смерть скоро поставит точку. Сначала я хотел взять с тебя слово никогда не продолжать моего дела, но сейчас думаю: пусть судьба, если ей угодно, уведёт тебя в сторону, либо вернёт на моё место, и тогда ты продолжишь начатое мной. Отцовское чутьё подсказывает, что тебе предначертаны великие свершения, а ведь есть на свете вещи, для которых надо быть рождённым. Не больше и не меньше. Если не дано свыше, ни за что не выполнишь, как бы ни был самонадеян.
Я спрятал документы, но, признаюсь, не только потому что они могут тебе пригодиться. У меня не хватило духу их сжечь, хотя это и было бы вернее. Я прошу тебя сразу после моей смерти. Послушай сердце, пусть оно тебе подскажет: надо ли продолжать начатое мною. Ты… о чем-то ещё хочешь спросить?
Меня терзали сомнения, но я всё-таки решился:
— Что ты знаешь о Шуте?
Едва прозвучал последний слог, в глазах отца уже читался ужас. Отец весь подтянулся, руки ухватились за простыни.
— Это имя… имя… где ты его слышал?
Реакция отца испугала меня, ибо значила, что между моей встречей с Шутом и тяжелым положением отца есть связь.
— Кто-то упомянул об этом прозвище, — солгал я без запинки. — Уж забыл и кто.
Но спокойствие не вернулось к отцу. Он долго молчал. Грудь его судорожно вздымалась.
— Он как-то связан с твоим последним делом? — довершил я вопрос.
— Я не должен отвечать. Скажу лишь, что Шут — злодей, ужасный человекоубийца и один из самых мерзких преступников, каких когда-либо носила земля. Те, кто попался ему, не выживают. Тех, кого он пригласит на Бал, ждёт страшная участь.
«Вот, значит, что…»
— Об одном сожалею: что вынужден умирать с этим именем на губах. Но ничего… ничего… я люблю вас, — вдруг заговорил отец почти яростно. Я понял, что его охватило предчувствие близкого конца. — Я люблю тебя, Лида, и тебя, Николай. Варенька… — Отец тихонько прикрыл глаза и одними губами прошептал: — без вас мне будет трудно.
Его тело дёрнулось. Лида закричала в исступлении. Он сделал глубокий вдох и затих, успокоившись навсегда.
Я смотрел во все глаза, просто смотрел, не шевелясь, словно я тоже умер. Кажется, в те десять минут я даже не понял, что отец умер. До меня лишь потом дошёл смысл его абсолютного спокойствия.
Мать и сестра бросились к кровати. Их лица были искажены ужасом. Они плакали навзрыд, я спрятал лицо в ладонях.
Дальнейшее плохо помню. Совсем не отпечаталась в памяти та страшная ночь и серое утро уже без отца. Слуги готовили усадьбу к похоронам, а у нас всё из рук валилось. В воспаленном мозгу носились какие-то странные, витиеватые мысли о смерти, о жизни, о суете, которой полна эта жизнь, о том, как один миг ставит крест на всех твоих печалях и заботах, радостях и бедах.
На дворе холодало, земля бралась коркой, а небо заволокли пепельного цвета тучи. Я замёрз, рассылая родственникам, знакомым, друзьям отца письма о его преждевременной кончине.