— Вот и замечательно. Терять время не будем. План такой. Сейчас, уважаемый Николай Иванович, мы с вами поговорим об одном срочном деле, а так же я узнаю причины вашего ареста, потом мы пообедаем, а вечером попаримся в бане. После нашей беседы с вами, Николай, станет ясно, нужно ли забирать у вас Ламбридажь.
— О, — я склонил голову, — вы уже сейчас должны знать, что Ламбридажь я добровольно никогда не отдам.
Волконский улыбнулся.
— Поживём — увидим. Всего доброго, Денис.
— Поговори с этим живодёром, чтобы он выпустил меня досрочно, нето дела его будут плохи, — сказал Денис, глядя мне прямо в глаза.
— Опять за старое, — буркнул Лев Сергеевич.
Я пробормотал невнятно:
— Поговорю.
Волконский провёл меня в свой кабинет, просто, но со вкусом меблированный, и указал на стул около стола. Сам сел в кресло под стеной, увешанной шпагами и ножами.
— Прежде всего, я бы хотел спросить разрешения для простоты обращаться к вам, Николай, на «ты».
— О, разумеется.
— Ты тоже можешь оставить наше привычное чинопочитание.
— Нет-нет, — завертел я головой, — это не чинопочитание, а обычная учтивость. Я на «ты» не перейду.
— Как знаешь, Николай. Теперь к делу, пока ты не обедал. Потому что satur venter non studet libenter [сытое брюхо к учению глухо]. Не мог бы ты здесь обрисовать причины твоего задержания? Мне, понимаешь ли, важно, кого я держу в своём доме.
Я кивнул и заговорил вполне откровенно:
— С удовольствием. Началось всё с того, что я в срочном порядке прибыл в родовое имение Переяславских, так как мой отец был при смерти. Отец умер, а в день похорон приехали жандармы с приказом на обыск. И, представьте себе, нашли пропавшее секретное дело в ящике отцовского стола.
— Ваш покойный отец имел доступ к делам?
— Что вы, он был уже года четыре на пенсии. В сыскном отделе он и не появлялся. Кроме того, не состоящие на службе господа не имеют ни малейшего шанса запустить руки в сейф.
Волконский сузил глаза.
— Значит, для тебя является загадкой, как дело попало в ящик отцовского стола?
— Да. Полагаю, его мне подбросили. Но кто и зачем, понятия не имею. Во всяком случае, моя совесть чиста.
— Хм, говоришь ты красиво. Так ли это на самом деле?
— Вы не тот человек, перед которым я должен исповедоваться, — спокойно и твёрдо заметил я.
— Это верно, — согласился несколько удивлённый моим тоном Волконский.
— По правде говоря, в моём распоряжении ещё не было времени всё как следует обдумать, но даже поверхностный взгляд позволяет определить, что положение моё далеко от благополучного. Меня обвиняют и в похищении дела, и в нападении на следователя, а такое жандармы не прощают. Я уверен, уже дан приказ о моём розыске по всем губерниям Империи. Так что в пору мылить верёвку.
Лев Сергеевич расхохотался.
— Ну, это ты зря! Не всё потеряно. Ты готов выслушать моё предложение?
— Конечно.
— Я знал, что ты согласишься. У тебя есть голова на плечах. Пока есть.
— Пока? — переспросил я. — Неужели общество, мечтающее лишить меня головы, только что пополнилось ещё одним членом?
— И да и нет. Причин, по которым можно потерять столь ценную часть тела, чрезвычайно много. Одну из них я хочу назвать прямо сейчас.
— Какую же?
Хозяин усадьбы качнулся в кресле, выбросил руку назад и схватил шпагу. Металл вжикнул о скобы. Лезвие коротко свистнуло и коснулось моего подбородка. Но я даже не дрогнул.
— Видишь ли, Коля, причина, по которой ты можешь потерять голову, не покинув моей усадьбы, до смехоты проста. Моя жена — женщина, а опыт мой учит никогда не доверять женщинам. А ты красивый, даже очень красивый молодой человек. И вот печальный вывод моей тирады: я тебе снесу голову в ту же секунду, как только увижу, что ты отвечаешь взаимностью на любезности моей жены. Смекаешь?
Я опустил глаза на лезвие и улыбнулся:
— Благодарю за комплимент, Лев Сергеевич. Но вот вопрос: я должен быть груб?
— Не-ет, — протянул Волконский, — ты просто должен быть холоден, как металл этой шпаги.
— Всё ясно. Но, простите, у вас рука не устала держать столь прелестное оружие у моего подбородка?
Опять неуловимое движение, и шпага повисла на стене.
— Что ты, она необычайно лёгкая, — небрежным тоном ответил Волконский, по лицу которого было видно, что он доволен моей выдержкой.
— Слава Богу, а то я уж подумал, что вы решили побрить мою трёхдневную щетину, притворившись цирюльником.
Хозяин усадьбы вновь расхохотался и встал.
— Пройдём в столовую, я притворюсь поваром, — смеясь, он вывел меня в коридор.
За окнами серело, когда Волконский и я вышли из чёрного хода и зашагали по вычищенной дорожке. Остатки снега хрустели под нашими сапогами, а из глубины сада, на фоне угасающего неба, вился дымок.
Мне, как всегда вечерами, было чуть грустно и одиноко. Время от времени, оставляя мысли и воспоминания, я приходил в себя и снова и снова удивлялся, находя себя в саду незнакомой усадьбы.
— Этой бане почти триста лет, — Лев Сергеевич указал на избушку, полностью сложенную из брёвен и укрытую соломой.
— А сколько лет вашему роду?
— Точно неизвестно, но я докопался до 5 веков.
— Неплохо.
— Да, — кивнул Лев Сергеевич, — гордиться есть чем. Однако род Переяславских древнее.
— Вас это тревожит? — усмехнулся я.
— Рождает ма-аленькую зависть. Но… вот и пришли.
Мы поднялись на крыльцо, и Волконский толкнул дубовую дверь. Слуги завершали последние приготовления.
— Располагайся, Николай Иванович. Жаль, что Андрей не согласился, а впрочем, это даже хорошо: я смогу тебе поведать всё, не таясь, — сказал Волконский, когда они оказались в предбаннике. — И не стесняйтесь: мы все одного сорта, — он первым начал стягивать рубаху.
Когда я разделся, он присвистнул.
— Кто же тебя так помял? И почему в коридоре я не заметил ссадин?
— Насчёт того, почему ссадин не было сразу после полёта, я ничего сказать не могу, вероятно, магия Ламбридажи. А помял меня помощник следователя. Надеюсь, вы не думали, что я первый полез драться? Я не терплю несправедливости, а следователь просил подписаться под готовым признанием. Извольте знать, просил не очень вежливо, кулачками помощника. Я просто дал сдачи.
— Дела, — протянул Волконский. — Думаю, я сумею залечить твои раны.
Я рассыпался было в благодарностях, но хозяин усадьбы только отмахнулся.
Всякий из нас по-разному ощущает, что же такое баня. Для жителя Рании баня — это не просто помещение для мытья, это свой мир, сотканный из запахов, ощущений, разговоров и мерного стука в голове.
С меня потоками струился пот: по вискам и скулам, по груди и ногам. Я дышал глубоко и свободно. Ступая в баню, я поклялся себе не вспоминать о невзгодах, постигших меня.
«Ничего уже не изменить, — решил я, — будь что будет».
И вместе с потом, казалось, уходила тяжесть.
Волконский, обливая себя, заговорил:
— Николай, тебе не кажется, что пора заговорить о деле?
— Давно не терпится, — признался я.
— Тогда для начала ответь: была ли у тебя любовь, которая убивала рассудок, сводила с ума, терзала сердце, и день и ночь мучила тебя?
— Это не любовь, а ужасы какие-то, — усмехнулся я. — Нет, я так не втрескивался.
— Дай Бог тебе любить так, как я сейчас люблю Анастасию. Люблю тихой, надёжной, твёрдой как скала любовью. Я жить без неё не могу и испытываю к ней подчас такую жалость и нежность, что готов лишить себя жизни, если бы в трудную минуту ей это помогло.
Он замолчал, утирая пот со лба.
— Но то была женщина демоническая. Она владела мной, как владеют вещью. Её власть надо мной была непоколебимой. Наш совместный путь оборвала война. К счастью. Я писал ей частые письма, а она отвечала пару раз в месяц. Представь, что такое для солдата месяц! Это тысяча мгновений, когда жизнь висит на волоске. На войне, когда идёшь на взятие крепости, не знаешь, вернёшься назад или твоё тело будут клевать вороны.