— Едет, — улыбнулся Антонио.
— Значит, оттуда, из самой Италии?.. Скажи, пожалуйста! Ну что ж, пущай. Свадьбу сыграем, и заживешь ты у нас в стране без всяких фашистов-капиталистов. Свободно, весело. Детки пойдут — красота! А Россия вон кака, работы сколь хошь. Трудись честно, и для тебя все наши советские блага. Но ежели, скажем, на иной путь станешь, на обман то есть, обчество не потерпит. Извиняй меня, старого, что науку тебе предподаю, но как без нее, без науки то есть? — Он снял с гвоздика ключ: — На вот, держи, счастливо тебе, сынок!..
Радостный, взволнованный, вошел Антонио на семейную половину барака. Полагал, он — первый, осмотрелся, а там уже дети играют.
— Драсте, дяденька!
Опустился на корточки перед черноглазым малышом, погладил по голове: «Здравствуй, бомбино!»
— Я не Бомбино, меня зовут Архипка.
— Бомбино — это мальчик по-итальянски. Маленький, как ты… Понимаешь? Белло бомбино — красивый, значит.
Поговорив с детьми, Антонио пошел в глубь коридора, разглядывая номера комнат. Да вот же она, седьмая! Сунул ключ в замочную скважину, встал на пороге: три шага в ширину, четыре в длину. Мало, но хватит!
Почти каждый день заходит Антонио на почту, спрашивает, нет ли весточки от Велины. Должна же она написать перед тем, как отправиться в такое дальнее путешествие. Не случилось ли чего с нею? Время-то какое! Судя по сообщениям печати, немцы разбойничают во многих странах: жгут, убивают, вешают. И пока нет сил, чтобы остановить их.
В субботу Антонио опять забежал на почту: должно быть письмо. Предчувствие оправдалось. Едва он подошел к третьему окну, как девушка, узнав его, подала темно-синий конверт, на котором наклеено несколько иностранных марок.
В первые секунды оторопел, а придя в себя, заулыбался: наконец-то! Но письмо оказалось от сестры Терезы, из самого Парижа. Сестра сообщала, что Вела была у нее и выехала на пароходе в Одессу…
Письмо было короткое, написанное наспех, но и оно безмерно радовало его. Как же, узнал самое главное — выехала!
Веселый, сияющий, влетел Антонио в барак и, держа над головой письмо, запел пританцовывая.
— Шо с тобою? — удивился Глытько. — Лыст?
— Выехала!.. Вела выехала!..
И принялся рассуждать, что пароход прибудет в Одессу не раньше, чем через 20—25 суток. Ну и что ж, будет ждать!
Минул месяц — от Велины никаких известий.
Прошло три месяца, четыре, и Антонио начал понимать: случилось что-то серьезное. Долго наводил справки, но так ничего и не выяснил. Да и кто мог сказать, куда девался пароход, на котором плыла Велика. С новой силой разгоралась война в Европе. Не стало писем от Терезы. Перестал писать и брат Умберто.
38
Дударев почти ежедневно видел начальника цеха, питал желание подойти к нему, назвать по имени и отчеству, заговорить с ним, услышать замечание или совет по работе, но тот уклонялся от разговора, вел себя так, словно никогда не знал его.
Дударев готов был забыть все неприятности, даже то, что Сарматов приказал уволить его с работы, как сына кулака. Но Сарматов держался обособленно, с гордецой, хотя внутренне переживал: ведь обвинение оказалось несостоятельным. Он и сам не рад — такую гирю на шею себе подвесил!.. Что ж, может быть, его, образованного человека, подвели, науськали, как глупого щенка? Нет, он знал, что делал! И сегодня у него единственное желание — скорей бы этот Дударев куда-нибудь уехал!.. Но зачем Порфишке уезжать? Он желает породниться с Аркадием Глебовичем, жить с ним в мире и дружбе, как живут многие.
Более года Лина и Порфирий любят друг друга: чего ж еще! Они в таком возрасте, когда самая пора вступать в жизнь, думать о детях, строить планы на будущее. Хотя соединить столь разные души, а тем более, достичь семейной гармонии, не так-то просто. Но какие влюбленные думают о том, что их ждет впереди!
Размышляя о замужестве, Лина пока ничего не сказала родителям. Была уверена: они любят ее, а значит, полюбят и зятя и, конечно, сделают для них все.
— Это невозможно! — сказал Порфирий.
— Для того, кто любит, нет ничего невозможного!
— Но ведь дело не во мне…
— Папа вовсе не такой, как ты думаешь! Он — крупный специалист, у него столько работы!.. Как ты не понимаешь, ему просто не до нас.
— Я давно понял твоего отца.
— А я — твою барачную жизнь! — выпалила Лина. И, бледнея, стала перечислять «прелести» этой жизни. И печку истопи, и наруби дров, и с ведрами беги за водой. Кроме того, в бараке — клопы. А как быть с туалетом, особенно зимой? Сбитый из тонких досточек, он стоит на ветру, где легко простудиться.