Стало быть, от ворот поворот. Почернел жених от горя. Рухнул в сани: «Гони, ямщик! Играй, музыка!..»
Понеслась тройка, снег столбом. Жених то сидел, то поднялся во весь рост: «Гони!» Ему, чтоб, значит, душу отвести. Звенит музыка. Храпит тройка, бьет копытами. Выскочила на мост и только, значит, поравнялась с перилами, а он, жених… прыг! Река-то незамерзшая… Пока тройку остановили, то да се…
— Да замолчи ты! Без тебя тошно, — оборвал Порфирий.
— Так ведь быль, от нее никуда… Н-но-о, пошел! — задергал вожжами Родион.
Мерин побежал быстрее. Вот уже и парк металлургов. Порфирий молча смотрел на деревья, на низко висевший над городом желтый месяц и все же не мог успокоиться. Тревожные мысли щемили душу: никогда не думал, что может так обернуться, а вот — на тебе! И она, Сталина, тоже хороша. Как же, слово дала… А, выходит, не любила. И почему-то вспомнил Леньку Мойсеновича, давние именины, когда тот весь вечер танцевал с нею. И родители были в восторге от него: как же, учитель танцев, артист!..
— Чего гутаришь-то? — обернулся Родион.
— Так про себя… Эх, ты, Родька, ничего ты не понимаешь!
— То ись как? Отлично понимаю. Вон женка у меня, Евдоха, так она, к примеру, не захотела сюда ехать. Не нужен, говорит, мне Магнитстрой и ты тоже! Что же, выходит, слезы лить? Ни в жисть! Одна у меня забота, ребятенка жаль, а чтоб по ней убиваться, да пропади пропадом!.. Бабу найти, скажу тебе, раз плюнуть. Сколько их сюда понаехало и все женихов ждут… Вот такое мое понятие!
— Понятие у каждого свое, — отозвался Порфирий. — Ты прав, Родион, каждый по-своему с ума сходит.
— Из-за бабы ум терять? Да ты что, скорее мерин петухом запоет!
Начались бараки, и Порфирий велел остановиться:
— Вот что, — сказал он. — Лошадь на конный двор, а сам ко мне. Поужинаем.
— Мы с удовольствием, без этого как же. Еда, она всему голова. А еще, ежели пивка, по-христиански… сказу нет.
Сойдя с кошевки, Порфирий вошел в барак, отвесил низкий поклон: здравствуйте, кого не видел. И вдруг сказал:
— Эй, музыканты, гости спят!
— Какой он веселый! — послышалось в углу.
— Он всегда такой, — сказал Глытько и, взяв гармонь, бросил пальцы по ладам. Запикала мандолина Антонио. Кто-то вместо бубна ударил в заслонку.
— И вправду, чо носы повесили! — Порфирий повернулся на носках, вышел на круг — красивый, ладный, только глаза почему-то грустные: «Подгорную!»
Послышались одобрительные возгласы, смех. А он, ударив каблуками об пол, повернулся, сыпанул дробью:
Вздрогнули, заскрипели половицы. Варя коснулась плеча Галины:
— Как пляшет, а еще недавно я его учила.
— Ты его давно знаешь?
— Второй год. У Лины на квартире познакомилась. Помню, это было на именинах, все танцуют, а мне не с кем. Стала его уговаривать, вытащила на середину комнаты, а он, будто медведь, ноги переставляет, спотыкается. Вижу, действительно не умеет. Нарочно его подхваливаю, неплохо, говорю, получается. А Ленька Мойсенович хохочет, ему, говорит, прямая дорога — в балет!..
— Ты и Леньку знаешь?
— Его все знают. Пижон, под иностранца подделывается. Не мужик — штаны в клетку. Не люблю таких!
Растолкав танцующих, на середину комнаты вышла Евменовна. Поклонилась, разводя руками:
— Гостиньки мои золотые, прошу к столу!
— Так невесты ж нет.
— Тут она, где ж ей быть. Прихорашивается где-нибудь.
Евменовна повернулась, осмотрела гостей, в самом деле, где ж она, невеста?
— Невеста — не тесто, что захочешь — не вылепишь! — ухмыльнулся Родион.
Каламбур был явно некстати. И гости, рассевшись за столом, стали шушукаться: как же так — свадьба, а без невесты?..
— Здесь она! Жених сам за нею ездил.
К Порфирию подошел отец:
— Непонятно, сынок, получается. Объясни людям.
— Не волнуйся, бать, полный порядок.