— Чего ты? — поднялся Платон.
— Уходи!.. Сейчас же уходи!
И в ту же минуту забилась мысль: не так поступил, когда был у нее в первый раз после возвращения. Надо бы как-то иначе, а как — и сам не знал. Нежнее, что ли?..
Не заметил, как подошел к бараку. Постучать сразу в окно не решился. Присел на бревно, лежавшее возле крыльца. Опустил голову: а стоит ли вообще заходить? Она — мать. Неудобно как-то. Тогда, в день приезда, он ничего не знал. Теперь же все известно… Вот только что-то стряслось у нее с мужем — уехал. Не захотел, наверное, жить на стройке. А может, и не так? Поездит, покатается, да и назад. Сколько их, летунов, возвращается! Уезжают — смеются, приезжают — плачут: устройте, просят, в барак, жить негде; помогите получить хлебную карточку…
И решил зайти. Спросить, может, в чем нуждается: нелегко одной с ребенком! Да, он так и сделает: немного посидит и уйдет. Вот только с пустыми руками неудобно. Одно дело тогда, сойдя с поезда, вроде бы случайно, а теперь… Что-то надо купить, конфеты, например. Благо, магазин рядом.
Войдя в магазин, Платон потянулся к прилавку, и тут — надо же случиться — лицом к лицу оказался с Колькой Богобоязным. Держа в руке сверток, Колька некоторое время смотрел на Платона, как бы ничего не понимая, и вдруг гаркнул:
— Ба, верблюд двугорбый!
Люди удивились: пьяный, что ли, он, этот каменщик. А моряк вовсе не обиделся, заулыбался, здравствуй, говорит, чудак-человек!
Конопатый, белобрысый каменщик в той же синей кепчонке с мышиным козыречком. Мода! Грудь расстегнута, те же, прежние, замашки — порисоваться, поставить себя выше других. Платон не считал Кольку другом, знал его, как ударника, мастера кладки, который неоднократно выходил победителем в соревновании. Вот и все.
— Крокодил ты мой, собачья твоя душа! — рычал Колька. — Вернулся и рыла не показываешь!
— Да ты где живешь-то?
— Здесь, на шестом… Уже больше года. — Он схватил матроса за рукав. — Прошу в мой клоповник!
В комнате на двоих было неуютно, грязно. Одна постель кое-как заправлена, другая — вовсе не убрана. На столе гора окурков. В углу ведро с отбросами.
«Неужели нельзя навести порядок?» — подумал Платон и вежливо намекнул хозяину, что его напарник, наверное, тоже не служил в армии.
— Белобилетник, как и я.
— Сразу видно. Помыть полы и то не можете.
— А зачем их мыть? — удивился Колька. — Мы не какие-нибудь господа в манишках. Пролетарии мы!
— Пролетариат, по-твоему, должен, как свинья, в грязи?..
— Да ну тебя, завел нуду! Видишь, один остался, напарник в отпуске. В общем, если ваше благородие не брезгает, пожалуйста! — Он смахнул окурки со стола на пол. Положил селедку, хлеб.
Колька радовался встрече: как же не выпить по такому случаю! Вместе электростанцию строили, жили в одном бараке. А бригадиром был Котыга, из полтавских галушников. Мужик вроде простой, но палец ему в рот не клади… Одним словом, есть о чем потолковать.
Сорвав зубами сургучную головку, Колька разлил водку в стаканы.
— Закусь не совсем, но ведь и гость так себе! Тут, как говорится, по барину и говядина.
— Ладно тебе.
— Что ладно? Кабы знал, что ты, бегемот, заявишься, пельмени сгоношил бы! Ей-богу! Друга иметь — себя не жалеть.
Платон отодвинул стакан, замотал головой:
— Не могу.
— Брось девкой прикидываться. А еще матрос!
— По-твоему, матросы — пьяницы?
— Об этом не говорю. Но матрос, он хоть и краснофлотцем называется, а без чарки ему нельзя. Потому на воде он… В сырости… Порожни стакан, говорю! Живо! И чтоб без всяких тентель-ментель. Не люблю я этого. Дают — бери, а вот когда отнимать станут — держи. — Колька поднял стакан. — За мои успехи! Не удивляйся, у меня, можно сказать, праздник: три нормы шуранул!.. Отгул дали. Отчего ж не выпить. Имею полное право. Что, скажешь, нет? А кто ж тогда имеет?.. Да не кобенься, пей!
— К девушке хотел зайти, неудобно.
— Постой, — насторожился Колька. — В третий барак? К Соловьихе? Так она вовсе не девушка.
— Ну и что ж.
— А ничего, — Колька допил оставшееся в стакане вино, встал. — К Гальке ходишь?!
— Тебе-то что.
— То есть как?.. Увижу еще раз, ноги переломаю! И вообще…
— Ты что, очумел? — хладнокровно отозвался моряк. — Ни с сего ни с того в бутылку лезешь.
Колька выпятил грудь:
— Кто тебя просил туда ходить?
— Ты лучше подумай, кто мне мог запретить.
— Я!.. Я запрещаю! — вспыхнул Колька. — Моя она!..
— И ребенок твой?
— А хотя бы и так. — Он откинул назад давно не стриженную лохматую голову. — Какое твое свинячье дело — чей ребенок. Люблю ее. Понимаешь, люблю!