17
Легко, с ходу схватывал Порфишка все, что преподавалось в школе; запоминал, будто заклепки ставил. Поступив в школу ликбеза с опозданием, он не только нагнал, но и перегнал одноклассников, стал лучшим учеником в группе и теперь, сидя на уроке, скучал. Молоденькая учительница, Дина Ксаверьевна, с тревогой поглядывала на него, не зная, что с ним делать: чего доброго, еще уйдет из школы! Не интересно ему. А потерять такого ученика, да еще перед выпуском, ой как не хочется!
И стала Дина Ксаверьевна усложнять не только домашние задания, но и те, которые надлежало выполнять в классе. Для всех одну-две задачки, а для него — шесть-семь. Пока класс бьется над первой задачей, Дударев, глядишь, уже третью, а то и четвертую решил. Щелкает, будто орешки! Иной раз, решив все задачи, начинал придумывать свои собственные. Над одной из таких «задачек» долго пыхтела сама учительница. Решила все-таки. Больше всего ее удивило, что задача составлена на дроби. Откуда он, Дударев, мог знать дроби? В школе их пока не проходили. И однажды услышала:
— Друг научил. Рабфак заканчивает.
— Замечательный у вас друг, — только и сказала она.
Дина Ксаверьевна волновалась, переживала, потому что ничего больше не могла дать такому способному ученику, и однажды призналась в этом заведующей. Та пригласила Дударева в канцелярию, устроила экзамен и в тот же день перевела его в старшую группу. Но Дударев и там вскоре уперся в «потолок». И там программа для него оказалась такой, как если бы ему, взрослому человеку, предложили воспользоваться соской.
Заведующая — хрупкая, остроносая женщина, та самая, которая боялась, что Дударев будет плестись в хвосте, потянет назад всю группу, теперь не могла нарадоваться: «У него незаурядные способности!» — заявила она и сама взялась за его дальнейшее образование. Занятия строила так, что Дударев больше работал самостоятельно. Много читал.
Книги открыли ему другой мир, околдовали его, и он уже не мог прожить без чтения ни одного дня.
Трудно давалась устная речь. Никак не мог отвыкнуть от своих «чаго», «покеда», «ишшо». Все это въелось в мозги с детства и, казалось, останется навсегда. «Ну и пусть!» — успокаивал себя. Не сам же он выдумал эти слова! Так говорили дед с бабкой, отец, мать… вся Неклюдовка, что ж тут зазорного: как люди, так и он! Вот разве что перед девками стыдно. Услышав от него «надысь», «коеводни» или еще чего — смеются. Парни не замечают, а этим только подай: стрекочут как сороки!
Двадцать седьмой барак, в котором поселился Платон, кто-то в шутку назвал «галереей искусств». Его обитатели, стремясь украсить свой быт, выклеили на стенах немало всяких картин и картинок, плакатов, фотографий. У одного над койкой красовалась выдранная из книги «Клеопатра со змеей». У другого — «Боярыня Морозова». А то серия карикатур, взятых из журналов «Смехач» и «Лапоть». Федор Глытько приколотил гвоздями купленную на рынке картину «Гибель Чапаева». Местный художник, не пожалев красок, изобразил реку Урал невероятно бурной, а в волнах — тонущего Василия Ивановича. Белогвардейцы стреляют по нему из винтовок, и некому спасти героя.
Картина растрогала Порфишку и особенно Антонио. И тот и другой вновь и вновь рассматривали ее.
— Чапаев — это Гарибальди, — говорил итальянец. — Даже больше… За первую Страну Советов погиб.
Не ушел от соблазна украсить свой угол и бывший батрак, а ныне возчик — Родион Халява. Ни картины, ни фотографии его не интересовали, а вот… грамоты. Достав из сундучка все свои восемь грамот, полученных за ударный труд, расположил их на стене веером: смотрите, вот она моя жизнь!
Но всех и вся превзошел Трофим Глазырин. Ночью, когда все спали, он достал из чемодана пачку этикеток, содранных с самых разных бутылок, и буквально залепил ими простенок.
Придя утром на работу, уборщица, которую почему-то звали баба Савка, долго рассматривала эту новую выставку. Но вот подступила к Глазырину:
— Змей-искуситель! — выкрикнула она. Через тебя, может, я вдовой осталась! Это ж ты, поди, мужа моего, Луканю, споил… Погубил его!.. Это не через твой ли первач он в обчественный нужник упал?.. Что ж ты, проклятущий, надумал, хочешь, чтоб и другие туда — вниз головой?! — Вскинув метлу наперевес, бабка двинулась вперед и в один миг очистила стену от скверны. Замахнулась на Трофима, но он ухватился за метлу:
— Не трожь! Струмент поломаю.
И поломал бы. Да тут в защиту бабкиного «струмента» и самой бабки кинулся вошедший в барак Глытько:
— Гэть водочна пропаганда!..
Увидя их соединенные силы, Глазырин перешел к обороне, а вскоре и совсем ретировался.