— Читай, что там дальше, — потребовал Климов. — Про Пугача читай.
Дударев пошуршал листами, отложил книгу:
— В мае 1774 года подступил Емельян Пугачев к крепости Магнитной. И войско у него немалое было. Больше крестьяне. Кто с ружьем, кто с пикой, больше с вилами, топорами, а то и вовсе с дубьем… И назначил Емельян Иваныч людей, чтоб, значит, его указ в крепость передали: сдавайтесь, мол, хамовы дети, бросайте ружья — пальцем не трону! Те же, кто обманет, а паче вздумает на меня силой итить, непременно схвачу и на дыбу вздерну…
Задумались, сидя в крепости, солдаты: может, и вправду сдаться? Но офицеры — ни в какую! Нет, кричат, не будем сдаваться, а тебя, Емелька Пугач, и все твое войско в капусту искрошим!
Поп, что святые дела в крепости вел, с крестом к воинам: не поддавайтесь, мол, соблазну нечистого, держитесь! Верой и правдой послужим царице-матушке! Тот же, кто самозванцу поверит и в полон сдастся, будет отлучен от святой церкви, вечно тому в котле со смолой кипеть, а еще лизать в аду горячую сковородку.
Выслушал Емельян Иваныч своих посланников и говорит:
— Брать крепость штурмом!
Загремело, загрохотало все вокруг. Полилась кровь. Но овладеть крепостью, в которой были пушки, в этот раз не удалось. Многие пугачевцы были убиты, многие — поранены. Сам Емельян Иваныч чуть было руки не лишился. Однако духом не упал: как задумал, говорит, так и сделаю!..
— Что книгу закрыл, читай, — потребовал Глытько.
— Все и так помню, — сказал Порфирий. — Вот слушайте. Глухой темной ночью раздались взрывы в крепости. Нашлись люди среди солдат, которые помогли Пугачеву — взорвали запасы пороха. Это и был сигнал к штурму. Поднялись пугачевцы, пошли, сломили, опрокинули драгун и пехотинцев, находившихся в крепости. Многие из солдат перешли на сторону Емельяна Иваныча…
Схватил Пугачев за грудки офицера: ты, спрашивает, комендант Тихановский?
Молчит офицер, что сказать — не знает.
— Почему же ты, сукин сын, не сдавался? Знал, ублюдок, против меня не выстоять. Почему — спрашиваю?!
Стрижет глазами комендант, молчит. А Пугачев:
— Сколько ты, гад, моих людей изничтожил! Сколько поранил!.. Как могу простить такого?.. На шибеницу его!
Не пощадил народный вождь и попа, который огненной геенной солдат запугивал.
— Постой, — сказал Платон. — Ты же, Порфирий, лекцию прочитать можешь.
— Ну не лекцию, так беседу, — подхватил Глытько. — На месте будет видно.
— Дальше… Что там дальше? — ближе подсел Антонио.
— Дальше? — обернулся Порфирий. — Дальше очень грустно. Собралось царское войско — видимо-невидимо, и стал им командовать генерал немецкий. Отчаянно сражались пугачевцы, да силы были неравные. Многие погибли, от ран умерли, а сам Емельян Иваныч был схвачен и закован в железные цепи. И когда его посадили в клетку и повезли в Москву, на одной из стоянок подошел к нему сам Суворов, многое хотел от него узнать. Завидую, говорит, тебе, Емелька, в твоем батальном искусстве. Объясни, братец, как ты, простой, неграмотный казак, а столько баталий выиграл? А требуется это для военной науки, для истории…
Ничего не ответил народный вождь, глазом в его сторону не повел. Про свое думал.
Напуганная до смерти царица Екатерина велела учинить допрос бунтовщику и, как можно скорее, покончить с ним. А жену его, сына Трошку и двух дочерей — заточить в темницу. Трошке всего десять лет было, Аграфене — шесть, а самой младшей — Христине — три года. Посадили их жандармы в крытый возок и ночью, чтоб никто не видел, повезли в далекую Кексгольмскую крепость.
Там они и сгинули.
Порфишка помолчал немного и стал досказывать, как после боев за крепость Пугачев на горе Магнитной биваком стоял. Требовалось накормить войско, подлечить раны, отдохнуть. Сколько длилась эта стоянка, никто не знает: сутки, двое, а может, всего одну ночь — не в этом дело. Некогда было задерживаться Пугачеву: обстоятельства подсказывали — надо идти на Троицк.
Предание гласит: перед тем, как покинуть бивак, взял Емельян Иваныч заступ и посадил на склоне горы Магнитной березку.
Прошли годы, и на том месте выросла роща. Стоит березовая роща и по сей день. Шумит, волнуется, будто его, атамана, оплакивает.
— Зря там иностранцев поселили, — продолжал Порфишка. — Нет им дела до нашей истории. Ходят, траву вытаптывают. Огородить бы рощу, а ему, народному герою, памятник на горе во весь рост! Пускай стоит, смотрит; оттуда, с высоты, и домны и мартены хорошо видно — все, что мы построили и еще строим…
— Раскудахтались куры! — заворочался в постели Родион. — Дня, что ли, вам нету? Спать пора!