Еще утром Платон не мог даже подумать, что этот выходной день принесет ему столько огорчений. Молча сидел он на койке, ждал — скорее бы вечер, — и там, в кино, он все узнает. Кто-то заметил: лица на нем нет. Да мало ли что — чужая душа потемки.
— В кино один не пойдет, — усомнился Глытько. — Всегда с кем-нибудь.
— Любовный перекос у хлопца, — осклабился Родион. — Вот и мечется. Бабы, они хоть кого с панталыку собьют.
— Жареное почуял, — сострил Глазырин.
— Ты все на закуски меришь, — с укором взглянул на него Порфишка. — Прогуляться пошел, воздухом подышать.
— К Галине он, на последнее свидание!
— А тебе завидно?
— Мне?.. Вот чудак, я — Глазырин. Понимаешь, Трофим Глазы-рин! И к девкам, запомни, на свиданье не хожу. Сами ко мне бегают.
— Что верно, то верно, — поднялся Родион. — Сегодня одна у крыльца вертелась, его, Трофима, спрашивала. Молоденькая такая, ну, лет под пятьдесят… Ишо этак прихрамывает: рупь пять, рупь пять…
— Кастелянша это, Кланька!
— Известно, она. Но ей вовсе не пятьдесят, а тридцать с хвостиком, — уточнил слесарь Климов. Девка в самом, так сказать, соку, без мужика не может… У меня, говорит, бальзамовский возраст…
— Бальзаковский, — поправил Дударев.
— Хоть ты, Порфирий, и ученый, а не спорь, — вмешался Родион. — Бальзам — это напиток: от всех болезней помогает. Целебный, значится, в виде нашей самогонки, только на цветочках настоен. А выпущают его в глиняных бутылках. Тут на конном дворе старик-латыш работает, он точно знает. Вот и выходит, пей, наслаждайся, срывай цветочки… Дура она, кастелянша, а соображает!
— Погоди, — остановил его Порфирий. — В книге сказано — писатель был О. Бальзак, который хорошо разбирался в женщинах и очень даже красиво описывал их в своих книгах. Так вот он, Бальзак, утверждал, будто женщина в таком возрасте, представляет собой, как бы тебе сказать, ну самое что ни на есть совершенство в любовном смысле. Другими словами, если, значит, смотреть на нее со стороны мужика, то она об эту пору как бы вершина всех удовольствий. Он, Бальзак, понимал, не зря в холостяках почти до полсотни лет ходил. Все, значит, выжидал, высматривал, как бы не промахнуться, настоящую красавицу взять. И взял. Русскую помещицу, Анну Ганскую… Пятнадцать лет в бумажную волокиту с нею играл — переписывался то есть. Женился, наконец. Привез молодую жену в Париж, в свой новый дом. На свадьбе, понятно, только птичьего молока не было! Пили, гуляли… Да недолго пришлось радоваться. Писатель заболел, а однажды лег спать и не проснулся…
— От счастья, значит.
— Знамо, от чего ж еще!
— Опять ты, Порфирий, все из книг, — рассудил Глазырин. — Книги, они бумага и есть. А вот Родион правильно говорит: бальзам вроде нашей самогонки, даже крепче! Сам я не пил, а вот наклейка от глиняной бутылки точно у меня была. На ней так и написано: «Рижский черный бальзам». И еще голая женщина намалевана.
— На кастеляншу, небось, похожа?
— А ты не хихикай! Кланька, хоть и прихрамывает, а глянь на нее из-за кустов, когда в речке купается, сомлеть можешь. Потому — красота бесподобная. Что нога, что грудные шары, одним словом точь-в-точь как на бальзаме.
— Покажь наклейку-то. Антиресно.
— Где ж ее взять-то! Долго берег, да не сумел. Из-за любви к искусству, можно сказать, на стенку выклеил, чтоб, значит, все могли видеть. А баба Савка, не разобравшись, с метлой на всю эту красоту… Постой, говорю, дура набитая! Ты, говорю, человек без всякой цивилизации и моего искусства не трожь! Да не понять ей, крик подняла. В один миг изничтожила. Так что, видишь, все мои бумажки…
— Хрен с ними, с бумагами. Кланьку береги!
— Пальцем не трону, можно сказать, на руках ношу.
— Отчего ж она плачет?
— Да ну вас, — отмахнулся Глазырин. — Может, у нее зубы болят.
Боясь опоздать на свидание, Платон подошел к кинотеатру заранее. Долго стоял на крыльце, поглядывая на площадь, где должна была показаться Галя. Время шло, а ее не было.
Вышагивая взад-вперед, он нервничал, собираясь высказать ей все, что накипело на душе (поверил-таки Богобоязному). Да и как не поверить, если о приезде Вадима говорил весь барак.
С гор надвигался ливень. Надо было уходить, а он все стоял. Наконец решился. Но, не сделав и десяти шагов, повернул назад. Мучили сомнения. Дивился: откуда они у него? До сих пор ничего такого не замечал, а тут — на тебе!.. И стал утешать себя тем, что все это естественно. Человек не может без сомнений, как, скажем, без радости или печали. От природы это.
И загадал: если через минуту-две Галя появится — он счастлив. Если же нет, то тут ничего не поделаешь — судьба. Значит, не любила, водила за нос, а он верил. Вспомнил, как, придя со службы, явился к ней и… оказался в дураках. Скрепя сердце, метался тогда по стройке, нервничал и, если бы не Янка, наверняка натворил бы каких-нибудь глупостей. Вот и сегодня, мучаясь, думал о том, что уже ничего не поделаешь, что эта его первая любовь так и останется раной в сердце на всю жизнь.