Партизанский отряд готовился к захвату города.
К городу подошли на рассвете. Мишу и Федора вызвал Жиляев.
— Хорошо умеете ориентироваться? — спросил он. — Надо снять часовых у военного арсенала. Сделайте это бесшумно, по сигналу общей атаки. И затем охраняйте его до подхода наших.
В течение трех часов громили партизаны колчаковцев. Белогвардейцы отступили.
На следующий день каратели получили подкрепление и начали наступление на правом фланге.
Жиляевцы отходили. Возле реального училища и Михайловского собора попали под перекрестный огонь из пулеметов и залегли.
— Снять надо этот пулемет, — сказал командир, указав в сторону собора.
— Разрешите мне, — подполз к командиру Миша Кормильцев. — Двух человек в помощь дайте…
Поползли по неглубокой канаве, стараясь выйти из зоны пулеметного огня. Сразила пуля одного партизана. Второй продолжал двигаться за Мишей.
— Ну и сечет, сволота, — услышал Миша его голос. — Даже аллаха не боится.
Миша оглянулся, не то с насмешкой, не то со злостью ответил:
— Ваш аллах и наш бог — кумовья. Так и норовят заставить нас с тобой молиться.
Обогнули церковь, теперь можно привстать. Перед ними двухметровый забор, утыканный сверху толстыми гвоздями. Через секунду Миша уже был на заборе.
— Давай руку! — приказал он товарищу.
Крадучись, прошли возле построек, подобрались к лестнице на каланчу.
— Здесь охраняй, — кивнул Миша партизану. — Как хоть звать-то тебя?
— Марат. А тебя?
— Михаил, — весело подмигнул Кормильцев.
Лестница поскрипывает. Чем выше ползет Кормильцев, тем чаще на него сыплются еще теплые гильзы. Кто же там, наверху?
У пулемета лежал поп в бордовой рясе. Одним прыжком подскочил к нему, рванул от пулемета, толкнул вниз. Взметнулись широкие полы рясы, дикий крик повис в воздухе.
Снизу донеслось дружное партизанское «ура!» Но из окна реального училища ударил пулемет. Упали убитые и раненые. Быстро развернул свой пулемет Михаил и дал длинную очередь по окну. Захлебнулся там пулемет. А из проулка уже выскочили белогвардейцы.
…Белогвардейцы гнали пленных к Троицку. Обессиленных добивали в пути штыками. Тридцать километров одолели к полуночи. А утром в промозглой тишине послышалась команда:
— Каждый десятый выходи!
Михаил Кормильцев оказался в толпе смертников. Молча простился взглядом с Федором.
Полоснули пулеметы, а остальных пленных погнали вперед.
Чудом остался в живых Михаил. Весь день пролежал под трупами. Выполз поздним вечером. Ни зги не видно в ночной степи. Нестерпимо ноет раненая нога. Но идти надо, и Михаил, закусив до крови губы, опираясь на палку, бредет вперед.
Под утро залез в стог сена. Не заметил, как заснул.
Очнулся от женского крика:
— Вылезай! Не то вилами запорю.
Кормильцев раздвинул рукой сено.
— Вылезай, вылезай…
Пришлось подчиниться: вид у женщины очень решительный.
— Ну? — сказал он.
— Не нукай, — ответила она сердито, полезла рукой за пазуху, достала горбушку хлеба. — Ешь, пока сено кладу. Не бойся, не выдам.
И все же он не решался.
— Кто ты такая?
— Казачка, — усмехнулась она. — Да не тяни время, некогда мне.
Подошла, подхватила сильными руками парня, повела к саням. Там укрыла сеном. Ехали молча. Лишь перед самой деревней женщина спросила:
— Кто тебя ранил-то?
— Человек пятьсот расстреляли казаки. Я уцелел, ушел ночью.
— Мой муж тоже погиб. Свои же, казаки, в Троицке расстреляли. Поживешь недельку у меня. Рану подлечим, а там видно будет.
Как-то вечером казачка пришла домой взволнованная. Подала Мише листок бумаги. Это был приказ коменданта Кустаная об усилении репрессии против тех, кто помогает большевикам.
Как только сгустились сумерки, женщина повезла Мишу в село Боровое. К селу подъехали ночью. Казачка грустно сказала:
— Дальше один доберешься. Возьми винтовку, как память о муже.
Осторожно пробираясь безлюдными переулками, Михаил Кормильцев подошел к дому своей тети, сестры отца. Ее муж, богатый, степенный хозяин, недолюбливал бедную родню из шахтерских копей. И все же выхода не было, надо идти к Поташкиным.
Сразу засуетилась, заохала Мария Яковлевна, узнав, что племянник ранен. Но в дверях горницы уже стоял хмурый Поташкин.
— Что, красный вояка, отвоевался? Небось, вспомнил о родне, когда туго стало, — усмехнулся он. — А когда в большевики записывался, нас не спрашивал.
Ночевал Миша в малухе. Там было прохладно, остро пахло прелой соломой и овечьим пометом. Незаметно задремал. И вдруг разом проснулся. Едва брезжил рассвет. В ограде кто-то ходил, тихо переговариваясь.