Он затряс головой и посмотрел, не идет ли трамвай. Трамвая было не видно и не слышно. И снова Петя вернулся к сладкотревожным размышлениям. Лиза… Значит, она тоже сама хочет лечь и… Что дальше? Раздвинуть ноги?.. Боже, как это?! Вот лежит женщина и раздвигает ноги, чтобы посторонний человек воткнул в нее свое нечто. Это же что-то вроде самопожертвования. В памяти внезапно возникла, как фотография в проявителе, сценка. У школьного окна в коридоре стояли Кольчатый и Юрка Желватов. Желватов рассказывал о своих летних деревенских впечатлениях, он к родне ездил: «Если девка не хочет сама, ничего не сделаешь. Ляжки сожмет — и не засунешь. Тут силой ничего не выйдет, когда вы вдвоем и ты ее не бьешь и не угрожаешь. А приятно, когда она сама ноги раздвинет». Петя тогда случайно оказался рядом и слышал весь разговор. Трудно ему было тогда поверить, что существуют на свете девушки, которые добровольно могут на это согласиться.
Вдруг кто-то, походя, ткнул его кулаком в бок. Петя вздрогнул и обернулся. Около него приостановился их сосед — из подъезда Бориса Кузьмина — Алешка Всесвятский. Было ему уже далеко за тридцать, он давно переехал, но изредка появлялся в их доме. Невысокого роста, стройный, с гибкой фигурой, тонкой костью и большими бледно-голубыми глазами он выглядел еще юношей. Мама как-то рассказывала, что в свое время Алешка «гулял» и «котовал» больше всех во дворе: вечно в его подъезде пьяные парни и девки, из окна крик магнитофона, а во дворе грохот мотоцикла. Одет он быт в джемпер, болоньевую куртку, серые вельветовые брюки и адидасовские кроссовки. От него пахло водкой.
— Здорово! Какой большой уже! — воскликнул он, протягивая Пете руку. Похоже, Алешка был расположен поговорить. — Как дела? Еще в школе учишься? А с женщинами как? Живешь уже? Главное, не жалеть их. Они все шкуры. Я в твоем возрасте девок харил — будь здоров. С Кешкой Горбуновым на пару бардачили. Он, правда, здесь теперь тоже не живет, — он хихикнул. — Как-то мы с Кешкой двух девок закадрили и ко мне пошли. А там ребята притащились еще. Ну, выпили, сильно накирялись. Кешка со своей в комнату — и заперся. А я свою отхарил, в смысле трахнул, она пьяная лежит, и говорю: «Сейчас приду». Она ничего не понимает. Бормочет только: «Ладно». А я на кухню ушел, где остальные гужевались, и посылаю к ней мужиков по очереди. Они ее харят, в смысле дерут, а она, шкура, уже ничего вроде не понимает. Только хнычет тихонько: «Алеша, хватит. Алеша, не надо больше. Я не могу, Алеша». А те ее все харят. Всех через себя пропустила. Стала оклемываться, а тут уж я рядом лежу. И еще раз ее. Она так с подозрением на меня посмотрела, но ничего не сказала. Думаю, догадалась, поняла. Потому и «Алешей» всех звала. Но ей ведь тоже любопытно было. А могла коллективку пришить. Так что давай! Вы наша смена.
Он хлопнул Петю по плечу и, будто все сказал, что имел сообщить, двинулся дальше, через трамвайную линию, к шоссе, там ходил автобус. Сюда Алешка ездил и жил по нескольку дней, чтобы не потерять право на прописку. Тетка его хотела выселить. Тетка Алешкина была странная, с чудовищными пигментными пятнами на руках и на лице, младшая из трех профессорских дочек, оставшаяся незамужней и бездетной. После смерти отца, Алешкиного деда, она ушла с работы и устроилась уборщицей в их доме, чтобы не бросать без присмотра больную старую мать, то есть, по Петиным понятиям, жертвовала собою. Чем-то ее судьба походила на судьбу Лины, казалось Пете. А когда мать умерла, Алешкина тетка так уборщицей и осталась, мыла лестницы во всех трех подъездах, подметала двор. Как такое могло произойти, чтобы дочь профессора, ученого, заканчивала свое земное бытие обыкновенной обслугой?.. И безо всяких войн и революций!.. Впрочем, Алешка, как Петя знал, тоже высшего образования не получил и работал наладчиком ксерокопировальных машин. Правда, одевался всегда элегантно.
Трамвай все не шел, и народу на остановке скучилось уже много. Парни и девицы в школьных формах из соседних домов, чьи лица давно примелькались Пете в утренних поездках в школу, но все равно знаком он с ними не был. Провинциального вида студенты: в Институте имени Мичурина учились в основном сельские и иногородние, да дети преподавателей. Несколько профессоров и преподавателей, живших в «профессорских» домах. Они здоровались с Петей и прогуливались, ожидая трамвая, важные, солидные, деловые. У Пети было ощущение, что они в своих темных костюмах так и живут все время, как во второй коже. Даже вечерами, по аллейке, они гуляли в костюмах. О бабушке они не спрашивали: это было другое поколение, рвущееся к своему куску теплого пирога, не желавшее знать старую гвардию.